2012-09-13 16:58:11 #
Ааа!11 Так Вы не девачка все таки! И прастите меня такую, што решыла, а ведь девачки пишуд сегда грамотно, такто, а Вы мальчек, ия стесняюсь далшэ разговаривать, вод
2012-09-13 17:03:41 #
-- Ах, вот я то же говорю! -- сказала она. -- Я не понимаю, решительно
не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины,
ничего не хотим, ничего нам не нужно?
не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины,
ничего не хотим, ничего нам не нужно?
2012-09-13 17:10:50 #
2012-09-13 17:11:11 #
2012-09-13 17:12:31 #
Я вам звонил...
Я давно хотел вам сказать...
Это самое, значит, ну как его...
Был на Юпитере древний обычай:
Если забраться вдвоем на хребет,
И, чтобы с ними был друг закадычный,
Благословит всех троих Ганимед!
Я давно хотел вам сказать...
Это самое, значит, ну как его...
Был на Юпитере древний обычай:
Если забраться вдвоем на хребет,
И, чтобы с ними был друг закадычный,
Благословит всех троих Ганимед!
2012-09-13 17:13:41 #
2012-09-13 17:43:36 #
Улахан баhыыба! (бальшОё спасибопжалста)
Они ищо сказаали "безлошадные", фспомнил увгна У.С.Берроуэа, про безлошаднай гарадуок ф смысле без уопиэаатаф ф свабоднам доступе
Они ищо сказаали "безлошадные", фспомнил увгна У.С.Берроуэа, про безлошаднай гарадуок ф смысле без уопиэаатаф ф свабоднам доступе
2012-09-13 17:46:16 #
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
РОМАН В СТИХАХ
Petri de vanite il avait encore plus de cette espece d'orgueil qui fait
avouer avec la meme indifference les bonnes comme les mauvaises actions,
suite d'un sentiment de superiorite peut-etre imaginaire.
Tire d'une lettre particuliere.
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И жить торопится и чувствовать спешит.
Кн. Вяземский.
I
"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!"
II
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня {1}.
III
Служив отлично благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l'Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
IV
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде,
Как dandy {2} лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
V
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
VI
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
VII
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокой эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
VIII
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
IX
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
X
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
XI
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
XII
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
XIII. XIV
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
XV
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар {3},
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
XVI
Уж темно: в санки он садится.
"Пади, пади!" - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon {4} помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
XVII
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
XVIII
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
XIX
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?
XX
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла - все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
XXI
Все хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Все видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: "Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел" {5}.
XXII
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони -
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
XXIII
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Все украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
XXIV
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом {6}.
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем неправ.
XXV
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
XXVI
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический словарь.
XXVII
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
XXVIII
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
XXIX
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
XXX
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки... Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
XXXI
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
XXXII
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
XXXIII
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
XXXIV
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их.
XXXV
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
XXXVI
Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?
XXXVII
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
XXXVIII
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
XXXIX. ХL. ХLI
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
ХLII
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин {7}.
XLIII
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
ХLIV
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
ХLV
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
XLVI
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
XLVII
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою {8}
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
XLVIII
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит {9}.
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
XLIX
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
L
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем {10}, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей {11},
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
LI
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгой срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
LII
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.
LIII
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин - сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
LIV
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
LV
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины;
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far nientе мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
LVI
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
LVII
Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
"О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
LVIII
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?"
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
LIX
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
LX
Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
ГЛАВА ВТОРАЯ
O rus!..
Ноr.
О Русь!
I
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали селы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад.
II
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Все это ныне обветшало,
Не знаю, право, почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало,
Затем, что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.
III
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
IV
Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
V
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, -
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
"Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с". Таков был общий глас.
VI
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал:
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
VII
От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
VIII
Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.
IX
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
X
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных.
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
XI
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
XII
Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай;
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!.. {12}
XIII
Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
XIV
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.
XV
Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.
XVI
Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
XVII
Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья:
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал любовь - разлукой,
Вражду - злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.
XVIII
Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя,
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, -
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.
XIX
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
XX
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
XXI
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседы, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.
XXII
Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду...
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
XXIII
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Все в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
XXIV
Ее сестра звалась Татьяна... {13}
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, - больше ничего.
XXV
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
XXVI
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию - закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.
XXVII
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
XXVIII
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
XXIX
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.
XXX
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла; {14}
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она вздыхала по другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
XXXI
Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она {15}.
XXXII
Привычка усладила горе,
Не отразимое ничем;
Открытие большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.
XXXIII
Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н как N французский
Произносить умела в нос;
Но скоро все перевелось:
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла: стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
XXXIV
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
XXXV
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам.
XXXVI
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
XXXVII
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Рооr Yorick! {16} - молвил он уныло. -
Он на руках меня держал.
Как часто в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?.."
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
XXXVIII
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный...
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
XXXIX
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
XL
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Elle etait fille, elle etait amoureuse.
Malfilatre.
I
"Куда? Уж эти мне поэты!"
- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?"
- У Лариных. - "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
- Нимало. - "Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор..."
II
- Я тут еще беды не вижу.
"Да скука, вот беда, мой друг".
- Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... - "Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету".
- Я рад. - "Когда же?" - Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.
III
Поедем. -
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
IV
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор {17}.
Теперь подслушаем украдкой
Героев наших разговор:
- Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. -
"Привычка, Ленский". - Но скучаешь
Ты как-то больше. - "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
V
Скажи: которая Татьяна?"
- Да та, которая, грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна. -
"Неужто ты влюблен в меньшую?"
- А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне".
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.
VI
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.
VII
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,
VIII
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.
IX
Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон {18},
Который нам наводит сон, -
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.
X
Воображаясь героиной?
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
XI
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.
XII
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен - и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар {19}.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
XIII
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
XIV
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
XV
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
XVI
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:
XVII
"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне".
- Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
- О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче все мне темно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... - "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"
XVIII
- И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. -
"Да как же ты венчалась, няня?"
- Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
XIX
И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня... -
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.."
- Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... - "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена".
- Дитя мое, господь с тобою! -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
XX
"Я влюблена", - шептала снова
Старушке с горестью она.
- Сердечный друг, ты нездорова.
"Оставь меня: я влюблена".
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке;
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.
XXI
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Все тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет,
И все Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?
XXII
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда {20}.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
XXIII
Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым повеленьем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.
XXIV
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
XXV
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
XXVI
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изьяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
XXVII
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" {21} в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
XXVIII
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.
XXIX
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
XXX
Певец Пиров и грусти томной {22},
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
XXXI
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:
Письмо Татьяны к Онегину
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но, говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...
XXXII
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась,
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне все равно.
XXXIII
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".
XXXIV
- Ах! няня, сделай одолженье. -
"Изволь, родная, прикажи".
- Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. -
"Мой друг, вот бог тебе порука".
- Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... -
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".
XXXV
- Как недогадлива ты, няня! -
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..."
- Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. - "Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?"
- Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего.
XXXVI
Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет как нет.
Бледна, как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
"Скажите: где же ваш приятель? -
Ему вопрос хозяйки был. -
Он что-то нас совсем забыл".
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
- Сегодня быть он обещал, -
Старушке Ленский отвечал, -
Да, видно, почта задержала. -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.
XXXVII
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
XXXVIII
И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! "Ах!" - и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью.
И, задыхаясь, на скамью
XXXIX
Упала...
"Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)
Песня девушек
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему,
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
ХL
Они поют, и, с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
ХLI
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
La morale est dans la nature des choses.
Necker.
I. II. III. IV. V. VI.
VII
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
VIII
Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Все те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы, слезы,
Надзоры теток, матерей
И дружба тяжкая мужей!
IX
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
X
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
XI
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
XII
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
XIII
Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, -
То, верно б, кроме вас одной
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!
XIV
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
XV
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
XVI
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так видно небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет".
XVII
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна молча оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то.
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
XVIII
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
XIX
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!
XX
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
Итак, дай бог им долги дни!
XXI
Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток...
А милый пол, как пух, легок.
К тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.
XXII
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.
XXIII
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало все, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
XXIV
Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!
XXV
Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.
XXVI
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
XXVII
Поедет ли домой, и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья
Пониже подписи других
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Все тот же после многих лет.
XXVIII
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с нач
РОМАН В СТИХАХ
Petri de vanite il avait encore plus de cette espece d'orgueil qui fait
avouer avec la meme indifference les bonnes comme les mauvaises actions,
suite d'un sentiment de superiorite peut-etre imaginaire.
Tire d'une lettre particuliere.
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И жить торопится и чувствовать спешит.
Кн. Вяземский.
I
"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!"
II
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня {1}.
III
Служив отлично благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l'Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
IV
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде,
Как dandy {2} лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
V
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
VI
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
VII
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокой эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
VIII
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
IX
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
X
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
XI
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
XII
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
XIII. XIV
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
XV
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар {3},
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
XVI
Уж темно: в санки он садится.
"Пади, пади!" - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon {4} помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
XVII
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
XVIII
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
XIX
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?
XX
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла - все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
XXI
Все хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Все видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: "Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел" {5}.
XXII
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони -
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
XXIII
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Все украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
XXIV
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом {6}.
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем неправ.
XXV
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
XXVI
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический словарь.
XXVII
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
XXVIII
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
XXIX
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
XXX
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки... Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
XXXI
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
XXXII
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
XXXIII
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
XXXIV
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их.
XXXV
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
XXXVI
Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?
XXXVII
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
XXXVIII
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
XXXIX. ХL. ХLI
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
ХLII
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин {7}.
XLIII
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
ХLIV
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
ХLV
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
XLVI
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
XLVII
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою {8}
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
XLVIII
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит {9}.
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
XLIX
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
L
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем {10}, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей {11},
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
LI
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгой срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
LII
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.
LIII
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин - сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
LIV
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
LV
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины;
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far nientе мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
LVI
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
LVII
Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
"О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
LVIII
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?"
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.
LIX
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
LX
Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
ГЛАВА ВТОРАЯ
O rus!..
Ноr.
О Русь!
I
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали селы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад.
II
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Все это ныне обветшало,
Не знаю, право, почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало,
Затем, что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.
III
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
IV
Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
V
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, -
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
"Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с". Таков был общий глас.
VI
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал:
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
VII
От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
VIII
Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.
IX
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
X
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных.
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
XI
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
XII
Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай;
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!.. {12}
XIII
Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
XIV
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.
XV
Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.
XVI
Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
XVII
Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья:
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал любовь - разлукой,
Вражду - злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.
XVIII
Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя,
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, -
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.
XIX
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
XX
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
XXI
Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседы, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.
XXII
Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду...
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
XXIII
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Все в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
XXIV
Ее сестра звалась Татьяна... {13}
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, - больше ничего.
XXV
Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
XXVI
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию - закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.
XXVII
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
XXVIII
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
XXIX
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.
XXX
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла; {14}
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она вздыхала по другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
XXXI
Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она {15}.
XXXII
Привычка усладила горе,
Не отразимое ничем;
Открытие большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.
XXXIII
Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н как N французский
Произносить умела в нос;
Но скоро все перевелось:
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла: стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
XXXIV
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
XXXV
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам.
XXXVI
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
XXXVII
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Рооr Yorick! {16} - молвил он уныло. -
Он на руках меня держал.
Как часто в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?.."
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
XXXVIII
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный...
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
XXXIX
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
XL
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Elle etait fille, elle etait amoureuse.
Malfilatre.
I
"Куда? Уж эти мне поэты!"
- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?"
- У Лариных. - "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
- Нимало. - "Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор..."
II
- Я тут еще беды не вижу.
"Да скука, вот беда, мой друг".
- Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... - "Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету".
- Я рад. - "Когда же?" - Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.
III
Поедем. -
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
IV
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор {17}.
Теперь подслушаем украдкой
Героев наших разговор:
- Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. -
"Привычка, Ленский". - Но скучаешь
Ты как-то больше. - "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
V
Скажи: которая Татьяна?"
- Да та, которая, грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна. -
"Неужто ты влюблен в меньшую?"
- А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне".
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.
VI
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.
VII
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,
VIII
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.
IX
Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон {18},
Который нам наводит сон, -
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.
X
Воображаясь героиной?
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
XI
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.
XII
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен - и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар {19}.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
XIII
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
XIV
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
XV
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
XVI
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:
XVII
"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне".
- Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
- О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче все мне темно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... - "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"
XVIII
- И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. -
"Да как же ты венчалась, няня?"
- Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
XIX
И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня... -
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.."
- Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... - "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена".
- Дитя мое, господь с тобою! -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
XX
"Я влюблена", - шептала снова
Старушке с горестью она.
- Сердечный друг, ты нездорова.
"Оставь меня: я влюблена".
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке;
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.
XXI
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Все тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет,
И все Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?
XXII
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда {20}.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
XXIII
Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым повеленьем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.
XXIV
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
XXV
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
XXVI
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изьяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
XXVII
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" {21} в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
XXVIII
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.
XXIX
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
XXX
Певец Пиров и грусти томной {22},
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
XXXI
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:
Письмо Татьяны к Онегину
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но, говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...
XXXII
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась,
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне все равно.
XXXIII
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".
XXXIV
- Ах! няня, сделай одолженье. -
"Изволь, родная, прикажи".
- Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. -
"Мой друг, вот бог тебе порука".
- Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... -
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".
XXXV
- Как недогадлива ты, няня! -
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..."
- Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. - "Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?"
- Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего.
XXXVI
Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет как нет.
Бледна, как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
"Скажите: где же ваш приятель? -
Ему вопрос хозяйки был. -
Он что-то нас совсем забыл".
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
- Сегодня быть он обещал, -
Старушке Ленский отвечал, -
Да, видно, почта задержала. -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.
XXXVII
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
XXXVIII
И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! "Ах!" - и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью.
И, задыхаясь, на скамью
XXXIX
Упала...
"Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)
Песня девушек
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему,
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
ХL
Они поют, и, с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
ХLI
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
La morale est dans la nature des choses.
Necker.
I. II. III. IV. V. VI.
VII
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
VIII
Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Все те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы, слезы,
Надзоры теток, матерей
И дружба тяжкая мужей!
IX
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
X
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
XI
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
XII
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
XIII
Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, -
То, верно б, кроме вас одной
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!
XIV
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
XV
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
XVI
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так видно небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет".
XVII
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна молча оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то.
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
XVIII
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
XIX
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!
XX
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
Итак, дай бог им долги дни!
XXI
Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток...
А милый пол, как пух, легок.
К тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.
XXII
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.
XXIII
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало все, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
XXIV
Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!
XXV
Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.
XXVI
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
XXVII
Поедет ли домой, и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья
Пониже подписи других
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Все тот же после многих лет.
XXVIII
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с нач
2012-09-13 17:52:41 #
Ипшайтег самых честных правил,
Однажды, в программистов день,
Свой пост в опрувенрой оставил,
И начала творится хрень...
Его пример - другим наука,
Ведь говноблог - такая штука...
Однажды, в программистов день,
Свой пост в опрувенрой оставил,
И начала творится хрень...
Его пример - другим наука,
Ведь говноблог - такая штука...
2012-09-13 17:56:43 #
Как-то нигеры, бля, cпьяну отодрали обезьяну
В жопу хер совали долго,предка своего ебоша
На что предок волосатый клал уже давно с прибором
Все ему всегда по херу,он на то и обезьяна,
Но не знали,блядь,уроды,злобно трахая макаку,
Что она давно болеет,чмо,известным всем щас спидом,
Хотя,если б и узнали,не хуя б не изменилось,
Кого нигерам бояться выпив тормозную жидкость,
От которой,бля,царь джунглей быстро б сам коньки отбросил
Ну а дальше,протрезвевши,отпустили,бля,макаку
По деревьям снова лазить,
И пошли ебаться в сраку,но уже в родной деревне.
Вот вам,блядь,мораль такая:
Если бы америкосы,злобно ебнув две,блядь,бомбы
На голимых узкоглазых,испытали их на неграх,
То,наверное,блядь,щас бы,не болел никто бы спидом!
В жопу хер совали долго,предка своего ебоша
На что предок волосатый клал уже давно с прибором
Все ему всегда по херу,он на то и обезьяна,
Но не знали,блядь,уроды,злобно трахая макаку,
Что она давно болеет,чмо,известным всем щас спидом,
Хотя,если б и узнали,не хуя б не изменилось,
Кого нигерам бояться выпив тормозную жидкость,
От которой,бля,царь джунглей быстро б сам коньки отбросил
Ну а дальше,протрезвевши,отпустили,бля,макаку
По деревьям снова лазить,
И пошли ебаться в сраку,но уже в родной деревне.
Вот вам,блядь,мораль такая:
Если бы америкосы,злобно ебнув две,блядь,бомбы
На голимых узкоглазых,испытали их на неграх,
То,наверное,блядь,щас бы,не болел никто бы спидом!
2012-09-13 18:07:35 #
Вы все, а особенно ХЗ кто очень обидили модераторов и опруверов!
У них тебперь рука не поднимается опруветь.
Злые вы.
Небудет боле вам опрува.
У них тебперь рука не поднимается опруветь.
Злые вы.
Небудет боле вам опрува.
2012-09-13 18:12:25 #
какие опрувэ, одменестрацея даже сами знаете какой тег не в силах проставить.
я её понимаю, с другой стороны — завтра воскресенье можит случиться в любой день недели.
я её понимаю, с другой стороны — завтра воскресенье можит случиться в любой день недели.
2012-09-13 19:34:58 #
засропстище получилось, как буот тууд
http://www.southparkfan.ru/online/11_season/south_park_s11e09.php
http://www.southparkfan.ru/online/11_season/south_park_s11e09.php
![[1]](https://svalko.org/data/2008_12_05_23_06_344103_1.gif){kind=link}
2012-09-15 12:01:03 #
Травиата
Опера в трёх действиях
Либретто Франческо Мария Пьяве
Действующие лица:
Виолетта Валери — сопрано
Флора Бервуа, её подруга — меццо-сопрано
Аннина, горничная Виолетты — сопрано
Альфред Жермон — тенор
Жорж Жермон, его отец — баритон
Гастон, виконт де Леторьер — тенор
Барон Дюфоль — баритон
Маркиз д’Обиньи — бас
Доктор Гренвиль — бас
Жозеф, слуга Виолетты — тенор
Слуга Флоры — бас
Комиссионер — бас
Действие происходит в Париже и его окрестностях в середине XIX века.
* * *
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
(Зал в доме Виолетты; в глубине сцены — дверь в другой зал; кроме того, ещё две двери. Слева камин с зеркалом; посредине богато убранный стол. Виолетта сидит на диване и беседует с доктором и несколькими друзьями; другие идут навстречу новоприбывшим гостям, между которыми находятся Барон и Маркиз, ведущий под руку Флору.)
ПЕРВАЯ ГРУППА ГОСТЕЙ
Час урочный прошёл, опоздали вы сюда.
ВТОРАЯ ГРУППА ГОСТЕЙ
Мы у Флоры играли,
в игре быстро время летит.
ВИОЛЕТТА
(встречая гостей)
Флора, друг мой... Друзья!.. ночь вся наша,
и нам много веселья сулит,
пусть для пира наполнится чаша!
ФЛОРА И МАРКИЗ
Но болезнь не мешает ли вам?
ВИОЛЕТТА
Пусть веселье меня исцелит,
прольёт в душу целебный бальзам.
ГОСТИ
Да, веселье даёт жизни нам!
(Входят Гастон де Леторьер и Альфред. Слуги накрывают на стол.)
ГАСТОН
(к Виолетте)
Вот Альфред де Жермон... О! Другого
в свете друга не сыщешь такого.
Он пленён вашей дивной красою
ВИОЛЕТТА
(Протягивает руку Альфреду.)
За приезд благодарна душою.
МАРКИЗ
Друг, Альфред мой!
АЛЬФРЕД
Вас видеть я рад.
ГАСТОН
(к Альфреду)
А не правда ль,
что недаром быть здесь так люблю я?
ВИОЛЕТТА
(к слугам)
Всё ль готово?
(Слуга делает утвердительный знак. Виолетта обращается к гостям.)
За стол всех прошу я.
Речь там льётся живей и дружней.
ВСЕ
С чашей полной всегда веселей!
(Садятся за стол. Виолетта между Альфредом и Гастоном; напротив неё Флора между Маркизом и Бароном. Другие между ними. После некоторого молчания, пока разносятся кушанья, Виолетта и Гастон начинают разговор.)
ГАСТОН
Вас Альфред любит нежно.
ВИОЛЕТТА
Ужель?
ГАСТОН
Каждый день приходил неизбежно
в дни болезни он вашей.
ВИОЛЕТТА
К чему?
Я чужда совершенно ему.
ГАСТОН
О! Напротив того!
ВИОЛЕТТА
Право, странность!
(к Альфреду)
Правда ль это?
АЛЬФРЕД
Вам правду сказали.
ВИОЛЕТТА
О, примите ж мою благодарность.
(к Барону)
В вас, барон, я любви не зажгла ли?
БАРОН
Только год, как знакомы мы стали.
ВИОЛЕТТА
(указывая на Альфреда)
А с ним первое наше свиданье.
ФЛОРА
(к Барону; тихо)
Мой совет вам: храните молчанье.
БАРОН
(Флоре; тихо)
Не люблю я Альфреда.
ФЛОРА
Дивлюсь!
Мне же нравится он, признаюсь!
ГАСТОН
(к Альфреду)
Ты задумчив, где мысль твоя мчится?
МАРКИЗ
(к Виолетте)
Вашей лаской пусть он оживится.
ВИОЛЕТТА
(наливая Альфреду вина)
Быть я Гебою вашей готова.
АЛЬФРЕД
Дайте ж нектара нам неземного!
ВСЕ
Час весёлый беседы настал,
так нальём же и выпьем веселья бокал!
ГАСТОН
(к Барону)
Что барон наш сидит молчаливый?
Не потешит нас песней игривой?
(Барон делает отрицательный знак. Гастон обращается к Альфреду.)
Ну, так ты?
ВСЕ
(к Альфреду)
Да, потешь песней нас хоть одной!
АЛЬФРЕД
Но я вспомнить могу что едва ли...
ГАСТОН
Мы тебя просим все.
АЛЬФРЕД
(к Виолетте)
Вы желали?
ВИОЛЕТТА
Да.
АЛЬФРЕД
Готов я!
ВСЕ
Не медли и спой!
АЛЬФРЕД
Высоко поднимем мы кубок веселья
и жадно прильнём мы устами.
Как дорог душе светлый миг наслажденья,
за милую выпить его.
Ловите счастья миг златой,
его тяжка утрата.
Промчится без возврата
он с жизнью молодой!
Как пенится светлая влага в бокале,
так в сердце кипит пусть любовь!
ВСЕ
Да, как вино в бокале,
пусть наша жизнь кипит.
ВИОЛЕТТА
(вставая)
В словах этой песни глубокая правда —
её не принять невозможно!
Ах, верьте, что всё в этом мире ничтожно,
и важно веселье одно!
Любовь не век в душе живёт,
лета не в нашей воле!
Цветок, поблёкший в поле,
опять не зацветёт.
Ловите ж, ловите минуты веселья,
пока вам судьба их даёт!
ХОР
В приюте отрадном часы полуночи
приятно провесть всё нас манит.
Пускай же востока заря здесь застанет
веселия полный наш пир.
ВИОЛЕТТА
С весельем жизнь прелестна.
АЛЬФРЕД
Душа любви в ком не полна.
ВИОЛЕТТА
Любовь не всем известна.
АЛЬФРЕД
Известна мне она.
ХОР
В приюте отрадном часы полуночи
приятно провесть всё нас манит.
Пускай же востока заря здесь застанет
веселия полный наш пир.
(За сценой слышна музыка.)
Что это там?
ВИОЛЕТТА
Пуститься в танцы
в ком есть желанье?
ХОР
Все пойдём,
мы все желаем!
ВИОЛЕТТА
Так спешите ж!
(Все идут к двери.)
Творец!
(Мгновенно бледнеет.)
ХОР
Что с вами?
ВИОЛЕТТА
Ничего... Уж легче стало...
ХОР
Что? Скажите?
ВИОЛЕТТА
(Делает шаг, но вдруг останавливается и садится на диван.)
Пойдёмте ж... Боже мой!
ХОР
Вот вновь!
АЛЬФРЕД
Больны вы?
ХОР
О, творец! Что ж это?
ВИОЛЕТТА
Во мне какой-то трепет есть,
но вас прошу начать я танцы
и без меня.
ХОР
Как вы велите нам.
(Все, кроме Альфреда и Виолетты, уходят.)
ВИОЛЕТТА
(смотрясь в зеркало)
Как я бледна!
АЛЬФРЕД
Ах! Легче ль вам, скажите вы мне?
ВИОЛЕТТА
Да, легче.
АЛЬФРЕД
Вас молю:
здоровье ваше не губите,
и измените жизнь свою.
Вы силы не щадили.
ВИОЛЕТТА
Мне разве можно?
АЛЬФРЕД
Если б были
моею вы, как свято б
жизнь вашу охранял.
ВИОЛЕТТА
Что слышу я?
Но для кого ж нужна так жизнь моя?
АЛЬФРЕД
(с жаром)
Иль в мире вас никто не любит?
ВИОЛЕТТА
Нет, никто.
АЛЬФРЕД
О нет, вас любят страстно!
ВИОЛЕТТА
(смеясь)
Да, правда! Вас забыла я напрасно!
АЛЬФРЕД
В вас есть ли сердце?
ВИОЛЕТТА
Есть... так что?
К чему вы так спросили?
АЛЬФРЕД
Вы б не шутили,
когда бы билось в вас оно.
ВИОЛЕТТА
Ужель всё правда?
АЛЬФРЕД
Да, святая.
ВИОЛЕТТА
Давно ль вам стала так мила я?
АЛЬФРЕД
Прошёл год целый с того дня.
На миг лишь явились вы мне,
дивной блестя красотою,
и с этой поры я душою
помнил о чудном том дне.
Ах, мне явилась любовь тогда,
страстью могучею, светлою, чистою
в сердце зажглась она.
Счастием дивным! Да, счасием
стала навечно душа полна.
ВИОЛЕТТА
О, если так, забудьте всё,
прочь от меня бегите,
и сердце вы своё
напрасно не губите.
Не стою я любви такой,
скажу вам без искусства:
забудьте ваше чувство,
утешьтеся с другой.
ГАСТОН
(входя)
Вы здесь? Чем занялись?
ВИОЛЕТТА
Мы всё шутили.
ГАСТОН
(уходя)
Коль так, останьтеся!
ВИОЛЕТТА
Любовь чтоб вы забыли,
о ней ни слова боле.
АЛЬФРЕД
Покорен вашей воле,
я скроюсь.
(Хочет уйти.)
ВИОЛЕТТА
Нет, нет... подождите,
цветок вы мой возьмите.
(Даёт ему цветок.)
АЛЬФРЕД
Зачем?
ВИОЛЕТТА
Его вы возвратите.
АЛЬФРЕД
Как, ныне же?
ВИОЛЕТТА
Нет, жизнь как в нём угаснет.
АЛЬФРЕД
Творец! Так завтра?
ВИОЛЕТТА
Да, пусть так, согласна!
АЛЬФРЕД
(С восторгом берёт цветок.)
Вы счастье мне дарите!
ВИОЛЕТТА
Забыть меня вам трудно?
АЛЬФРЕД
Кто любит так безумно,
тому забыть вас век нельзя.
Теперь же счастлив я!
ВИОЛЕТТА
Идёте?
АЛЬФРЕД
Время.
ВИОЛЕТТА
(протягивая руку)
Так идите.
АЛЬФРЕД
(целуя ей руку)
Ах, счастлив, счастлив я!
АЛЬФРЕД И ВИОЛЕТТА
Простите!
(Альфред уходит. Появляются гости.)
ГОСТИ
Час ударил для покоя,
время клонится к рассвету.
Вас, синьора, мы толпою
все пришли благодарить
за счастливую ночь эту!
(Прощаются и уходят.)
ВИОЛЕТТА
Ужели в душу мне слова его запали?
Ужель любовь зажглася в сердце?
Волнует что меня? Что так меня тревожит?
Ещё никто мне не был дорог!
Мир новый вдруг очам моим открылся:
любить и страстно быть любимой!
Отдам ли я в замену бурной жизни
моей то счастье? Счастье сердца!
Не ты ли мне в тиши ночной
и в час забав шумливый
являлся, образ милый?
Ах, помню я взор ясный твой,
на сердце льющий радость,
я слышу речи сладость!
Как чувство светлое мне в душу западало,
и сердце трепетало
при новой жизни той!
Ах! Мне явилась любовь тогда!
Страстью могучею, огненной, светлою
в сердце зажглась она.
Счастием дивным! Да, счастьем
стала надолго душа полна!
Где скрылись вы, дни прежних лет?
Жизнь вами лишь богата,
хоть вам и нет возврата!
В душе давно погиб ваш след.
Но память против воли
твердит о прежней доле.
Мне говорит порой она,
что счастьем бесконечным
в дни юности беспечной
была так жизнь моя полна.
Ах! Мне явилась любовь тогда!
Страстью могучею, огненной, светлою
в сердце зажглась она.
Счастием дивным! Да, счастьем
стала надолго душа полна!
(Погружается в раздумье, потом, очнувшись, вскрикивает.)
Безумный бред!.. К чему мечты пустые?
Мне ль одинокой... бедной мне
бороться с жизнью?.. Средь многолюдной
людской толпы и равнодушной, мне ль
здесь счастья ждать? Желать напрасно.
Веселие! Век шумное веселье —
вот мой удел земной!
Быть свободной, быть беспечной,
в вихре света мчаться вечно
и не знать тоски сердечной —
вот дано что мне судьбой!
День пусть сменит тьма ночная,
дум моих не изменяя,
пусть несётся жизнь пустая,
мчатся дни своей чредой!
О чём мечтать?
Чего ещё желать?
* * *
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
(Дача в окрестностях Парижа. Нижний этаж. Комната. Между двумя стеклянными дверями, выходящими в сад, камин с зеркалом и часами. На правой и левой кулисе — по двери. Столы, стулья, книги и письменный прибор. Входит Альфред в охотничьем костюме.)
АЛЬФРЕД
(ставя ружьё)
Ах, нет мне счастья в разлуке с Виолеттой!
Уж третий месяц наступил,
как с жизнью прежней, бурной
рассталася она.
Покинула свет шумный,
где царствовала так,
и где пленяла всех красой небесной.
Здесь поселилася она,
в приюте тихом, милом,
и для меня живёт.
У ног её я сердцем отдыхаю,
и гаснет память о тех днях,
тяжёлых, прошлых. Целый мир,
да, мир весь с ней я забываю!
Мир тишины душе моей
взамен былых волнений
взор милый мне твоих очей
дарит, о ангел мой!
Ты мне сказала: для тебя
жить буду только я,
и в миг забыт был мир земной!
И счастье, счастье рая
изведал я душой!
(Входит Аннина в дорожном платье.)
Откуда ты, Аннина?
АННИНА
Из Парижа.
АЛЬФРЕД
Тебя послали?
АННИНА
Да, синьора.
АЛЬФРЕД
Но зачем?
АННИНА
Она продать карету мне велела.
АЛЬФРЕД
Что слышу я?
АННИНА
Для жизни скромной был
расход ей тот не нужен.
АЛЬФРЕД
Что ж я не знал?
АННИНА
Мне скрыть от всех велели.
АЛЬФРЕД
Возможно ли? Но сколько нужно ей?
АННИНА
Ей нужно тысячу луидоров.
АЛЬФРЕД
Я еду сам в Париж сейчас —
а нашу встречу скрой ты от синьоры.
Исполню сам желанье я её.
(Аннина уходит.)
Какой позор! Как мог быть слеп так я?!
Она скрывала бедность от меня!
Скорее должен я омыть
своё поруганное имя,
ценой высокой заплатить
за столько жертв её.
(Поспешно уходит. Входит Виолетта с бумагами в руках и Аннина.)
ВИОЛЕТТА
Альфред где?
АННИНА
Он сейчас в Париж уехал.
ВИОЛЕТТА
Вернётся ль он?
АННИНА
Да, до заката он возвратится.
ВИОЛЕТТА
Странно мне...
(Входит Жозеф с письмом.)
ЖОЗЕФ
Письмо.
ВИОЛЕТТА
Подай.
Когда приедет поверенный,
скажите мне.
(Аннина и Жозеф уходят. Виолетта читает письмо.)
Вот как!.. И здесь меня сыскала Флора,
и приглашает на вечер она.
Напрасно будет ждать.
(Кидает письмо на стол и садится. Возвращается Жозеф.)
ЖОЗЕФ
Синьор приехал.
ВИОЛЕТТА
Жду его давно я.
(Делает знак просить гостя войти.)
ЖЕРМОН
(входя)
Вы ли синьора Валери?
ВИОЛЕТТА
Да, я.
(Приглашает рукой садиться.)
ЖЕРМОН
Отец Альфреда перед вами.
ВИОЛЕТТА
(изумлённо)
Вы?
ЖЕРМОН
Да, я, к несчастью... вами околдован,
и к гибели уж близок он.
(Садится.)
ВИОЛЕТТА
(Встаёт с негодованием.)
Я женщина, синьор! И здесь я дома.
Коль я уйду, то лучше будет для меня,
да и для вас.
ЖЕРМОН
Позвольте... только...
ВИОЛЕТТА
(снова садясь)
Поверьте, вы ошиблись.
ЖЕРМОН
Он готов отдать вам состоянье.
ВИОЛЕТТА
Его отвергну я... то знает он.
ЖЕРМОН
(осматриваясь)
Но эта роскошь...
ВИОЛЕТТА
(подавая ему бумаги)
Всем было бы тайной, но вы узнаете.
ЖЕРМОН
(читая бумаги)
Что вижу я?
Вы продаёте всё? О, как ужасно! Горько,
что всё было вам в укор.
ВИОЛЕТТА
Его нет более. Альфред любим мной,
и Бог, вняв покаянью, скрыл, что было, всё.
ЖЕРМОН
Прекрасны чувства ваши.
ВИОЛЕТТА
Как мне сладко услышать эту ласку.
ЖЕРМОН
(вставая)
К вам я обращаюсь...
Требую я жертвы.
ВИОЛЕТТА
(вставая)
Постойте... Нет! Не разбивайте вдруг
моих мечтаний! Всё я знаю...
Ах, счастие моё мгновенно...
ЖЕРМОН
Но... Отец вас молит: не мешайте
вы счастию его детей!
ВИОЛЕТТА
Как?.. Я мешаю?
ЖЕРМОН
Да!
Люблю я жарко дочь мою!
Жизнь мне мила лишь ей одной;
но сын печалит всю семью,
он был беды виной.
Пришла пора... зажглась любовь
в дочернем сердце нежном;
но брак разрушиться готов,
и горе стало неизбежным.
Вам отдался Альфред душой,
и было то причиной,
что стал жених любимый
бежать родства со мной.
Вас жарко я пришёл молить
преградой к счастию не быть.
ВИОЛЕТТА
Понятно мне; хотите вы на время
меня с Альфредом разлучить?
Хоть тяжкое бремя,
но, так и быть, я...
ЖЕРМОН
Нет, сильнее жертва.
ВИОЛЕТТА
Боже!
Но это много... Так чего же ещё?
ЖЕРМОН
Мне мало!
ВИОЛЕТТА
Вы бесчеловечно нас разлучить хотите?
ЖЕРМОН
Да, навечно!
ВИОЛЕТТА
О, нет... нельзя... нельзя!
Вы поймёте ль силу страсти?
В ней моё земное счастье!
Я на свете всем чужая,
одиноко путь прошла я!
Без Альфреда жизнь земная
мне была бы тяжела.
Уж ношу я смерти жало!
Жить недолго, жить так мало...
Где ж, скажите, взять мне силы
бросить всё, что сердцу мило?
Ах, ужасна пытка эта!..
Всё забыть, чем грудь согрета,
что нет силы не любить!
Для чего ж тогда мне жить?
ЖЕРМОН
Да, страшно испытанье...
И выслушать меня молю:
промчится год, и унесёт страданье...
ВИОЛЕТТА
Ах, нет, молчите! Вечно не забуду!
Однажды я любить лишь буду!
ЖЕРМОН
Согласен; но всегда ль бы был
он верен вам? Что, если б жар любви простыл,
холодностью сменился б?
Что, если б вас он разлюбил?
Вот тяжкий рок свершился б.
Что скроет вас от этих бед?
Что стало б утешеньем?
Где нет небес благословенья,
там, верьте, счастья нет!
ВИОЛЕТТА
Да, правда!
ЖЕРМОН
Что же увлекаться вам несбыточной мечтой?
ВИОЛЕТТА
Да, всё мечта.
ЖЕРМОН
Ах, я пришёл с мольбою!
Сам Бог дал жар моим словам!
ВИОЛЕТТА
(в сторону; с грустью)
Так, раз упадшей нет больше спасенья.
Если сам бог ей дарует прощенье,
в людях она не зажжёт сожаленья.
Да, люди вечно её не простят.
ЖЕРМОН
Как ангел наш хранитель,
вы будете средь нас,
и горький отведите час.
ВИОЛЕТТА
(со слезами)
Светлому, чистому божью созданью
вы рассказать должны всю боль состраданья
сердца разбитого, жертву, что ей приношу я.
Дни все отныне меня тяготят —
смерти как блага уж жду я!
ЖЕРМОН
Плачьте! О бедная! Жертвы ужасной молю я!
Что сердце любит, то всё отниму я!
Близко душе моей это мучение,
но время будет всему исцеление.
ВИОЛЕТТА
Светлому, чистому божью созданью
вы рассказать должны всю боль состраданья
сердца разбитого, жертву, что ей приношу я.
Что ж делать мне?
ЖЕРМОН
Что позабыт он, объявить.
ВИОЛЕТТА
Он ложь поймёт.
ЖЕРМОН
Так скройтесь.
ВИОЛЕТТА
Невозможно.
ЖЕРМОН
Коль так...
ВИОЛЕТТА
Как дочь, меня к груди
прижмите вы, и сил найду я.
(Обнимаются.)
Его семье родной отдам,
но с сердцем, полным горя.
Готовы будьте же смягчить страданья.
(Приглашает его в сад.)
ЖЕРМОН
В чём ваша мысль?
ВИОЛЕТТА
От вас моё решение я скрою.
ЖЕРМОН
О, вы велики! Счастлив был бы я,
когда б был в силах заплатить вам!
ВИОЛЕТТА
Ах, я умру! Вы ж памяти моей,
молю вас я, не прокляните,
и всё страданье этих дней
ему перескажите:
что жертву принесла я,
что, в горе умирая,
я в мой последний миг о нём
мечтала об одном.
ЖЕРМОН
Что мысли грустные питать?
Вам радость улыбнётся,
судьба за слёзы вам воздать
должна, и счастие вернётся.
О, верьте мне, другая
вам доля золотая
судьбою суждена!
Вас наградит она!
ВИОЛЕТТА
Жизнь кончится земная,
но, в горе умирая,
я буду в миг последний мой
его любить душой.
Я слышу шум, уйдите!
ЖЕРМОН
Вы счастье нам дарите!
ВИОЛЕТТА
Нам больше нет свидания! Спешите!
ЖЕРМОН И ВИОЛЕТТА
Дай бог вам счастья! Простите!
(Жермон скрывается.)
ВИОЛЕТТА
О небо, дай мне силы!
(Садится, пишет, потом звонит. Входит Аннина.)
АННИНА
Меня вы звали?
ВИОЛЕТТА
Да... письмо
сейчас моё снесёшь ты.
АННИНА
(взглянув на адрес)
Ах!
ВИОЛЕТТА
Ни слова! В путь иди скорее.
(Аннина уходит.)
Теперь к нему писать начну,
но что ж сказать? Где взять мне выражений?
(Пишет, потом запечатывает письмо.)
АЛЬФРЕД
(входя)
Ты здесь?
(Виолетта прячет письмо.)
Ты пишешь?
ВИОЛЕТТА
Я? Да... нет...
АЛЬФРЕД
(в сторону)
Что за смущенье!
(к Виолетте)
Кому письмо твоё?
ВИОЛЕТТА
К тебе.
АЛЬФРЕД
Так дай его мне.
ВИОЛЕТТА
Нет, не нынче.
АЛЬФРЕД
(успокаиваясь)
Прости, расстроен я душой.
ВИОЛЕТТА
Но чем?
АЛЬФРЕД
Отец приехал.
ВИОЛЕТТА
Ты был с ним?
АЛЬФРЕД
Ах, нет! Письмо он строгое оставил.
Сюда ж придёт и вмиг тебя полюбит.
ВИОЛЕТТА
Но как же мне принять его?
Мне страшно показаться! Скроюсь!
Иль брошусь я к его ногам
с мольбой не быть грозою!
Мы были счастливы с тобою!
Меня любил ведь ты, Альфред мой?
И любишь! Ах, не правда ли? Скажи!
АЛЬФРЕД
Безумно! Что же плачешь ты?
ВИОЛЕТТА
Ах, дай мне выплакать все слёзы!
Вот я спокойна! Видишь, я смеюсь?
Смотри, уж нет и тени прежней грусти.
Всегда, всегда здесь будем жить
мы друг для друга! Вечно!
Да, вечно будем мы любить!
Мне верен будь и так, как я, люби ты!
Отдавши сердце раз — не измени! Прости!..
(Быстро уходит.)
АЛЬФРЕД
Ах, это сердце лишь живёт любовью.
(Садится, смотрит на часы.)
Но поздно... может быть, отец не будет мой.
ЖОЗЕФ
(входя)
Уехала синьора.
Её ждала коляска на пути,
что приведёт к Парижу, а Аннина
отправилась синьоры раньше.
АЛЬФРЕД
Да! Я знаю.
ЖОЗЕФ
(в сторону)
Что же знает он?
(Уходит.)
АЛЬФРЕД
Ускорить чтоб продажу,
она пустилась в этот путь.
Аннина же ей всё расскажет.
(Вдали, по саду, проходит Жермон.)
В саду, я вижу, кто-то там идёт.
КОМИССИОНЕР
(на пороге)
Вы ли синьор Жермон?
АЛЬФРЕД
Я это.
КОМИССИОНЕР
Недалеко отсюда, на пути,
я встретил даму — вам велела
она письмо мне передать.
(Отдаёт и уходит.)
АЛЬФРЕД
От Виолетты! Что ж меня пугает?
Быть может, что зовёт она с собой...
Мне страшно! О мой Бог! Смелее!
(Ломает печать и читает.)
«Альфред, получишь ты листок мой этот...»
Ах!..
(Обернувшись, видит вошедшего Жермона.)
Отец мой!
ЖЕРМОН
Сын мой милый!
Душой ты болен, но забудь
свои страдания и приди
к отцу в объятия... объятия родные!
(Альфред, облокотившись на стол, стоит в горе.)
Ты забыл край милый свой,
бросил ты Прованс родной,
где так много светлых дней
было в юности твоей.
Лес, поля, родной приют
тебя, странника, зовут
отдохнуть на лоне их,
в их объятиях родных.
Горем здесь измучен ты,
гибнут все твои мечты,
там же нет борьбы с судьбой.
Там воскреснешь ты душой,
меня вёл Бог вслед за тобой.
Годы поздние мои
безотрадные текли,
тщетно ждал в родную сень,
ждал тебя я ночь и день.
Скучен был мне отчий кров.
Вид полей родных, лесов
грустный взор не веселил,
одинок я в жизни был.
Но прошёл печальный срок —
в сердце нет былых тревог;
с той же светлою душой
ты стоишь передо мной.
Мольбе моей внял Бог святой.
Не противься же ласкам отцовским.
АЛЬФРЕД
(в сторону)
Муки ада едва ли сильней!
(Отводит руку отца.)
Нет, оставьте, оставьте...
(в сторону)
Проклятье!
ЖЕРМОН
Что нам медлить? Край бросим скорей!
АЛЬФРЕД
(в сторону)
Дюфоль мой враг!
ЖЕРМОН
Иди со мною!
АЛЬФРЕД
Нет!
ЖЕРМОН
Так я искал тебя напрасно!
Забудь минувшее, сын мой!
Былого отрекися,
в объятья возвратися
своей семьи родной.
Упрёка не услышишь ты
за тщетность ожиданий.
Не множь моих страданий
и горестей сестры.
Ужель напрасно жду всё я
сыновнего привета?
Ужели без ответа
к тебе любовь моя?
Спеши, родная ждёт семья!
Спеши со мной
под кров родной!
АЛЬФРЕД
(увидя на столе письмо)
Она на бале... О, я буду
ужасно отомщён!
(Убегает; отец идёт за ним.)
ЖЕРМОН
Что слышу? Сын!
КАРТИНА ВТОРАЯ
(Ярко освещённая галерея в доме Флоры. В глубине сцены — дверь, напротив две другие. Справа, на переднем плане, ломберный стол, слева богато убранный стол с цветами, десертом и фруктами, несколько стульев и диван. Флора, Маркиз и другие гости входят, разговаривая между собой.)
ФЛОРА
Наш маскарад весёлый ныне будет,
виконт его устроил нам.
Виолетта, и с Альфредом, будут сюда.
МАРКИЗ
Вы новость слышали ль?
Виолетта и Жермон уж разошлись.
ФЛОРА И ДОКТОР
Ужели?
МАРКИЗ
Да. Она приедет с бароном.
ДОКТОР
Но вчера ещё они казались счастливы.
(Шум за сценой.)
ФЛОРА
Чу!.. Шум там!
Идут сюда...
ФЛОРА, МАРКИЗ И ДОКТОР
Друзья все наши.
(Входят женщины, одетые цыганками.)
ЦЫГАНКИ
Судьбу узнать кто хочет,
к цыганкам подойдите,
им руку покажите,
они расскажут вам.
Прошедшее и будет что — всё нам известно,
всё узнаем сейчас мы по рукам,
иль смотрим в свод небесный,
читает по звёздам.
ПЕРВАЯ ЦЫГАНКА
(взяв руку Флоры)
Синьора, вам соперниц назову я.
ВТОРАЯ ЦЫГАНКА
Маркиз, вас вовсе не причту я
к тем, любит кто всегда одну.
ФЛОРА
(к Маркизу)
Ах, вы не излечились?
Так бойтесь страшной мести!
МАРКИЗ
(к Флоре)
О нет, клянуся честью,
я вам принадлежу!
ФЛОРА
Всему конец есть в свете —
конец есть и терпенью.
Маркиз, страшитесь мщенья
теперь вы моего.
ВСЕ
Чтоб вновь не быть в ответе,
опустим покрывало
на то, что миновало,
чего уж нет давно.
(Появляются Гастон и другие гости, одетые испанскими матадорами и пикадорами.)
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Матадоры мы все из Мадрида!
Много нами быков перебито.
Как герои мы цирка известны.
Знаем случай один мы чудесный.
О, синьоры, коль слушать хотите,
рассказать нам его прикажите.
ВСЕ
Рады слушать мы вас, говорите!
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Был Пикильо сильный, славный
и могучий матадор.
О боях его чудесных
слава ходит до сих пор.
Андалузка молодая,
он которую любил,
раз, смеясь, ему сказала,
хоть он был ей очень мил.
Чтоб я сделалась твоею,
пять быков сперва убей.
И тогда достоин будешь
сердца и руки моей.
Будто зверь, взглянул Пикильо,
закипела в нём вся кровь,
вышел смело на арену
и повергнул пять быков.
ВСЕ
Браво, браво матадору!
Он боец великий был.
Доказал любовь свою он
той, которую любил.
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Посреди рукоплесканий
подошёл к прелестной он,
и обещанною платой
был за смелость награждён.
ВСЕ
При таких наградах лестных
всё возможно победить.
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Здесь же храбрости нет места —
нужно здесь весёлым быть.
ВСЕ
Да, все станем веселиться —
счастье пробовать начнём,
поглядим: кого фортуны
мы любимцем назовём.
(Появляется Альфред.)
Альфред! Вы здесь?
АЛЬФРЕД
Да, здесь, друзья.
ФЛОРА
Где ж Виолетта?
АЛЬФРЕД
Я не знаю, право.
ВСЕ
Так он свободен! Браво!
Иди ж, мы ждём тебя!
(Гастон срезает колоду и начинает метать. Альфред и другие понтируют. Виолетта входит под руку с бароном.)
ФЛОРА
Ждала вас с нетерпеньем.
ВИОЛЕТТА
Я вновь явилась свету.
ФЛОРА
(к Барону)
Барон, благодарю вас
за друга Виолетту.
БАРОН
(к Виолетте; тихо)
Альфред Жермон вон там — смотрите!
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О Боже! Вижу я!
БАРОН
К нему не приближайтесь
и с ним не говорите.
Всё будьте здесь вы... будьте с нами.
ФЛОРА
(к Виолетте)
Садись со мною и скажи мне,
что вышло между вами.
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
Зачем я здесь? Рок злой!
О Боже! Сжалься надо мной!
(Виолетта и Флора садятся на диван. К ним подходит доктор. Маркиз с Бароном разговаривают. Гастон, Альфред и другие заняты игрой.)
АЛЬФРЕД
Четвёрка!..
ГАСТОН
Взял ты снова.
АЛЬФРЕД
В любви несчастным в мире
нет счастия другого.
МАРКИЗ И ВСЕ ИГРАЮЩИЕ
Нам не сыграть с тобою.
АЛЬФРЕД
Я всё возьму, лишь счастье
побудет пусть со мною,
и в дом свой возвращуся
довольный я судьбою.
ФЛОРА
Одни?
АЛЬФРЕД
Нет, с той, что я считал своей,
что скрылась тайно.
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О мой Боже!
ГАСТОН
(к Альфреду; тихо, указывая на Виолетту)
Прошу тебя, будь с ней добрей.
БАРОН
(к Альфреду; с бешенством)
Синьор!
ВИОЛЕТТА
(к Барону; тихо)
Молю вас, замолчите ль?
АЛЬФРЕД
(спокойно)
Барон, меня вы звали?
БАРОН
Вы здесь всех побеждали.
Со мною не хотите ль?
АЛЬФРЕД
Что ж, можно... отчего же...
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
Что делать мне? О, что мне делать?
Ты сжалься надо мною, Боже!
БАРОН
Направо сто луидоров.
АЛЬФРЕД
А я налево столько.
ГАСТОН
(Мечет.)
Туз, тройка и восьмёрка...
Альфреда!
БАРОН
Все на пе.
АЛЬФРЕД
На пе готово.
ГАСТОН
Четвёрка, двойка и семёрка.
ВСЕ ИГРАЮЩИЕ
Он выиграл всё снова!
АЛЬФРЕД
Да, всё за мной победа!
ВСЕ ИГРАЮЩИЕ
Ах, браво, браво! Да, весь вечер
стоит фортуна за Альфреда.
ФЛОРА
(к Барону)
Барон, вы поплатились?
Не начинайте ж снова.
АЛЬФРЕД
Ещё, синьор, иль не хотите?
СЛУГА
(входя)
На стол подано.
ФЛОРА
Пойдём те же!
ВСЕ
За стол идите!
(Часть гостей уходят.)
АЛЬФРЕД
(к Барону)
Вам продолжать игру угодно?
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О, сжалься, Боже, надо мной!
БАРОН
(к Альфреду)
Теперь нам неудобно,
мы час игре найдём другой.
АЛЬФРЕД
Во что ж играть мы станем?
БАРОН
Вам скажу я, но после.
АЛЬФРЕД
С нетерпением жду я.
Пойдём теперь.
БАРОН
Пойдём.
(Все, кроме Виолетты, уходят.)
ВИОЛЕТТА
Придёт иль нет сюда он? Оправдаться
пред ним хочу я... Да, придёт!
Не внять мольбе моей его гнев заставит.
АЛЬФРЕД
(входя)
Что сказать вы мне желали?
ВИОЛЕТТА
Чтоб скорей вы уезжали —
здесь остаться вам опасно.
АЛЬФРЕД
Понимаю... но напрасно
трусом вы меня считали.
ВИОЛЕТТА
Ах! Не то...
АЛЬФРЕД
Ваш страх напрасен.
ВИОЛЕТТА
Гнев барона мне ужасен.
АЛЬФРЕД
С ним наш спор решится скоро.
Если мне послужит счастье,
то в кровавом нашем споре
вы лишитесь в нём опоры
и того, кто брал участье.
Вас пугает это горе?
ВИОЛЕТТА
Но убьёт он вас, быть может,
кто судьбы решенье знает?
Вот что сердце мне сжимает.
АЛЬФРЕД
Моя гибель вас тревожит?
ВИОЛЕТТА
Уезжай! Минуты мчатся.
АЛЬФРЕД
Если можешь ты поклясться,
что пойдёшь вослед за мною,
я искать не стану боя.
ВИОЛЕТТА
Нет, не смею...
АЛЬФРЕД
Ты не можешь?
ВИОЛЕТТА
О, несчастный! Что тревожишь
так упорно сердца раны?
Ах, поверь, здесь нет обмана —
я бежать тебя клялась.
АЛЬФРЕД
Ты? Кому ж? Кто взять ту клятву смеет?
ВИОЛЕТТА
Ах, тот, кто власть над мной имеет.
АЛЬФРЕД
Дюфоль? Так он любим так?
ВИОЛЕТТА
(с усилием)
Да. Его люблю я.
АЛЬФРЕД
(С бешенством бросается к двери.)
Все сюда!
(Все входят.)
ХОР
Что случилось? Вы нас звали?
АЛЬФРЕД
(указывая на Виолетту, которая поражена ужасом)
Эту женщину вы знали ль?
Знали ль вы её деянья?
ВСЕ
Как?.. Виолетту?..
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О, страданье!..
АЛЬФРЕД
Растратила, любя меня,
она всё состоянье —
и что же?.. Жалкий, низкий я,
я принял то даянье.
Но мне настал расплаты час,
я честь восстановляю
и плату ей вручаю
за всё теперь при всех при вас!
(С бешенством кидает кошелёк к ногам Виолетты, которая без чувств падает на руки Флоры и Доктора. В эту минуту входит Жермон.)
ВСЕ
О, как жестоко с ней он поступает!
За что он так тяжко её обижает?
Женщине кто мог нанесть оскорбленье,
вечно с тем будет позор и презренье!
Прочь от нас!
ЖЕРМОН
Кто мог решиться на оскорбленье,
тот ждать не должен себе прощенья.
Ужель в том, сын, виновен был ты?
Ужель долг чести позабыл ты
и род свой запятнал?
АЛЬФРЕД
(в сторону)
О, что я сделал?
Верх преступленья!
Сдержать не мог я
души волненья;
зажглася ревность,
как пламень ада;
была пощада
мне далека.
Хотел бежать я,
но сердца боли
не унимались,
и против воли
пришёл сюда я!
Но месть свершилась,
и я страдаю,
в душе тоска!
(Флора, Маркиз, Гастон и гости окружают и утешают Виолетту.)
ФЛОРА, МАРКИЗ, ГАСТОН И ГОСТИ
Ах, сердца горе успокой!
Мы все, друзья твои, с тобой,
в тебе участье принимаем,
все осуждаем
поступок злой.
Печали прочь ты отгони,
что мучат так тебя они?
ВИОЛЕТТА
(придя в себя)
Альфред, Альфред, ты если б знал:
весь жар любви моей, души страданье,
и сколько жертв в моём молчаньи,
меня б презреньем не карал.
Но день наступит — станет ясно
очам твоим всё, друг прекрасный!
В тот день пусть небо от упрёка
тебя спасёт
и сердца боли отведёт.
Моя ж любовь со мной умрёт.
Ах, и за гробом буду я любить!
И в мире том любовь мне не забыть!
ЖЕРМОН
Один я знаю, как напрасно
нанёс невинной он ей оскорбленье.
Я был причиною его мученья;
скрывать я должен, хоть ужасно,
но это долг мой, долг святой.
БАРОН
За дерзость заплатит ценой он ужасной!
Нас всех оскорбляет в лице он несчастной.
За гордость такую и к нам всем презренье
в душе загорелось желанье отмщенья.
И это исполню как долг я святой.
(Жермон увлекает сына, Барон идёт за ними, Доктор и Флора уводят Виолетту, остальные тоже расходятся.)
* * *
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
(Спальня Виолетты. В глубине сцены кровать с занавесами, задёрнутыми наполовину. У кровати столик, на нём графин с водой, стакан и банки с лекарствами. Ближе туалет и перед ним кушетка, дальше на столе горящая лампа, слева дверь, напротив горящий камин. Виолетта сидит на постели, Аннина сидит у камина и дремлет.)
ВИОЛЕТТА
Аннина?
АННИНА
Что, синьора?
ВИОЛЕТТА
Заснула ты, бедняжка?
АННИНА
Да, виновата.
ВИОЛЕТТА
Дай воды немного мне.
Скажи, настало ль утро?
АННИНА
День уж блещет.
ВИОЛЕТТА
Так завес у окна раздвинь.
АННИНА
(смотря в окно)
Приехал доктор к вам.
ВИОЛЕТТА
Он верный мой друг...
Мне помоги подняться.
(Встаёт и от слабости опускается снова; Аннина осторожно усаживает её на диван. Входит Доктор.)
Как вы добры: больную посетили.
ДОКТОР
Что ж вам, скажите, лучше ль?
ВИОЛЕТТА
Ах! Больна я телом, но душа моя спокойна,
монаха речь святая мне дала покой.
Нам сердце утешает так святая вера!
ДОКТОР
Но ночь прошла как?
ВИОЛЕТТА
Я спала спокойно.
ДОКТОР
Ободритесь же —
теперь выздоровленье ваше близко.
ВИОЛЕТТА
Для утешенья неправду мне сказали вы.
ДОКТОР
Прощайте, я заеду.
АННИНА
(к Доктору; тихо)
Синьора чем больна?
ДОКТОР
Её болезнь погубит... жить не долго...
(Уходит.)
АННИНА
(в сторону)
Так близок час уж!..
ВИОЛЕТТА
Должен быть ведь нынче праздник?..
АННИНА
Город весь в волненьи: день карнавала.
ВИОЛЕТТА
Ах, при шуме и весельи том
не слышно стона бедных.
У нас, скажи мне, сколько денег?
АННИНА
Двадцать луидоров.
ВИОЛЕТТА
Поспеши же раздать хоть часть несчастным.
АННИНА
Но вам самой их мало.
ВИОЛЕТТА
Мне немного надо.
И сыщи мне письма...
АННИНА
Но вы...
ВИОЛЕТТА
Исполни это всё — тут все мои желанья.
(Аннина уходит. Виолетта вынимает из-за корсета письмо и читает.)
ВИОЛЕТТА
«Сдержали слово вы... Дуэль их состоялась.
Барон был ранен, но легко;
Альфред в чужие края
уехал. Знает правду он —
ему сам рассказал я.
Он скоро вымолить себе
прощенье к вам приедет.
Я тоже... Вас молю беречь
здоровье, счастье ж возвратится.
Ваш Жорж Жермон».
Нет, поздно уж... Ждала их я
так долго, но... ждала напрасно.
(Смотрит в зеркало.)
Как изменилась я! Врач добрый мой
старался дать надежду мне;
но всё напрасно, уж она
давно, давно погибла.
Простите навечно, о счастье мечтанья!
Я гибну, как роза от бури дыханья.
А сердце когда-то любило так нежно,
и счастье казалось мне так безмятежно,
всё скрылось, прошло.
О Боже великий! Услышь моленье!
И жизни минувшей прости заблужденье.
Ах, гаснет жизнь моя!
Да, гаснет жизнь, прости, земля!
И горю, и страданьям —
всему есть миг забвенья.
В холодной тьме могилы
есть с прошлым примиренье!
А в мире кто ж вспомнит меня со слезою?
Придёт на могилу с горячей мольбою?
Кто ж вспомнит? Никто!
О Боже великий! Услышь моленье!
И жизни минувшей прости заблужденье.
Ах, гаснет жизнь моя,
прости, земля!
(Садится расслабленно на диван.)
ХОР
(на улице)
Шире раздайтесь, идёт царь веселья,
хмелем повит он, лозой виноградной.
Место скорее сему рогоносцу!
Все воздавайте почёт ему должный!
Парижане, дайте место
карнавальному быку.
В торжестве он выступает.
В Азии, в Африке и во всё свете
вряд ли найдётся красавец подобный!
Он украшение, гордость он бойни —
рукоплещите ж ему все с восторгом!
АННИНА
(входя)
Синьора!
ВИОЛЕТТА
Что случилось?
АННИНА
Не правда ли, скажите... вам сегодня легче?
ВИОЛЕТТА
Да. Но что же?
АННИНА
Молю вас, не волнуйтесь вы!
ВИОЛЕТТА
Но что всё значит?
АННИНА
Приготовить вас
я радость выслушать хотела.
ВИОЛЕТТА
Мне радость?
АННИНА
Да, синьора, вам.
ВИОЛЕТТА
Альфред мой здесь... О Боже правый!
Зови скорее... Ах!.. где ж он?
(Входит Альфред. Он и Виолетта бросаются в объятия друг к другу.)
Альфред! Альфред! Ты здесь со мной!
АЛЬФРЕД
Моя Виолетта... я опять с тобой.
ВМЕСТЕ
О, радость!
АЛЬФРЕД
Ах, я преступник.
Мне всё открыто.
ВИОЛЕТТА
Ты здесь со мною.
И всё забыто.
АЛЬФРЕД
Невольный трепет мой,
моё волненье
пусть скажут, жарко как
молю прощенья.
ВИОЛЕТТА
Ты возвратился — прочь печали!
Я их забыть хочу, им всем конец.
АЛЬФРЕД
Но сколько горести тебе мы дали,
виновен я и мой отец.
ВИОЛЕТТА
Ах, мне ль прощать вас, друг мой милый,
всему виной моя любовь.
АЛЬФРЕД
Теперь все в этом мире силы
не разлучат с тобой нас вновь.
АЛЬФРЕД И ВИОЛЕТТА
Разлуки нет. Покинем край мы,
где так страдали,
где всё полно нам
былой печали.
Мир сладкий счастья
к нам вновь вернётся
в приюте дальнем
чужой страны.
Там снова радость
нам улыбнётся,
о жизни горе
забудем мы!
ВИОЛЕТТА
Постой! Должно нам
за возвращенье
с мольбой склониться
пред провиденьем!
(Шатается от слабости.)
АЛЬФРЕД
Что так бледна ты?
ВИОЛЕТТА
Пройдёт всё вскоре.
Иль ты не знаешь,
что душу горе
всегда волнует,
и также радость?
Ах, не пугайся!
Минует слабость.
(Падает на стул.)
АЛЬФРЕД
(поддерживая её)
О Боже! Виолетта!
ВИОЛЕТТА
Скоро пройдёт всё...
Видишь, я смеюсь...
АЛЬФРЕД
О Боже правый!
ВИОЛЕТТА
(с усилием)
Вот прошло уж...
Аннина, дай одеться мне!..
АЛЬФРЕД
Постой же, Виолетта.
ВИОЛЕТТА
Нет, что медлить?
(Аннина подаёт платье, которое Виолетта хочет надеть, но слабость не позволяет ей, и она вскрикивает.)
О Боже мой, нет силы...
(Падает на стул.)
АЛЬФРЕД
Небо! Что вижу я? Врача скорей!
ВИОЛЕТТА
(к Аннине)
Ах! Можешь ты ему сказать,
что возвращён Альфред мне снова,
что вновь любить я жизнь готова
и что хотела б снова жить.
(Аннина уходит.)
Но если радость
в миг возвращенья
сил не дала мне,
то нет спасенья.
Как страшно, горько умереть,
когда так жизнь пленяет,
когда от тяжких долгих мук
душа лишь оживает.
На миг рассеялася мгла,
и снова всё затмилось!
Зачем же сердце билось?
Любовь зачем жила?
АЛЬФРЕД
О, друг мой, слёзы осуши,
их видеть мне так больно.
Прочь думы чёрные гони,
страдали мы довольно.
Теперь счастливым дням черёд —
нам больше нет разлуки.
За прежние все муки
нам небо их даёт.
ВИОЛЕТТА
Покинь, покинь свои мечты.
АЛЬФРЕД
Не мучь себя напрасно ты.
ВИОЛЕТТА
Зачем питать пустой обман?
АЛЬФРЕД
Не растравляй сердечных ран!
ВИОЛЕТТА
Час близок роковой!
АЛЬФРЕД
Спокойна будь душой!
Ты сердце мучишь мне своей тоской.
ЖЕРМОН
(входя)
Виолетта!
ВИОЛЕТТА
Вы, синьор?
АЛЬФРЕД
Отец!
ВИОЛЕТТА
Я не забыта.
ЖЕРМОН
Да, я спешил! Пред миром всем открыто
как дочь вас ко груди прижму я!
ВИОЛЕТТА
Уж поздно! Всё же вас благодарю я.
(Обнимает его и Альфреда. Входит Доктор. Виолетта обращается к нему.)
Гренвиль, мой друг, смотрите:
в объятьях я умру того, кто всех дороже.
ЖЕРМОН
О, что я вижу? Боже!
Ужель?..
АЛЬФРЕД
Отец мой! Поглядите!
ЖЕРМОН
Душа полна тоской.
Её слова мне сердце так терзают,
и громко совесть возвещает,
что я всему виной.
Теперь мне стало ясно
всё зло, что сделал я несчастной!
ВИОЛЕТТА
(Открывает ящик и достаёт медальон.)
В воспоминание, друг милый,
портрет возьми мой. Пусть тебе
напоминает ту он, что тебя любила,
и что сошла в могилу,
покорная судьбе.
АЛЬФРЕД
(в отчаянии)
Не говори о смерти мне!
Душа болит тоскою.
Ты не умрёшь, иль вместе мы заснём с тобою
в могильной глубине.
ЖЕРМОН
За всё, чему виной,
молю твоё прощенье,
за все твои мученья,
за крест тяжёлый твой.
ВИОЛЕТТА
(к Альфреду)
Когда в груди твоей любовь
к прелестной деве вспыхнет вновь,
не избегай её ты,
и сердце ей отдай своё ты.
Ей мой портрет с словами
ты передай в тот час.
Скажи, что я с слезами
в том мире помолюсь за вас.
ЖЕРМОН
Покуда слёзы есть в очах,
их буду лить я над тобой.
Ах, там найди ты в небесах
себе отраду и покой.
АЛЬФРЕД
Так скоро! Нет! Ужель должна
ты умереть? О, небеса! Не верю я!
Ах, пусть же смерть возьмёт меня!
Мне жизнь земная не нужна.
ВИОЛЕТТА
(Вдруг встаёт.)
Как странно...
ВСЕ
Что?
ВИОЛЕТТА
Мне так легко!
Болезнь прошла, страданиям конец!
Вдруг силою какой-то чудной
я к жизни призвана!
Мне снова жизнь возвращена!
О, радость!
(Падает без чувств.)
ВСЕ
Небо!
АЛЬФРЕД
(в ужасе)
Виолетта!
ЖЕРМОН И АННИНА
Ужель уж смерть близка?
ДОКТОР
(Нагнувшись, трогает пульс.)
Скончалась!
ВСЕ
О, тоска... тоска...
Опера в трёх действиях
Либретто Франческо Мария Пьяве
Действующие лица:
Виолетта Валери — сопрано
Флора Бервуа, её подруга — меццо-сопрано
Аннина, горничная Виолетты — сопрано
Альфред Жермон — тенор
Жорж Жермон, его отец — баритон
Гастон, виконт де Леторьер — тенор
Барон Дюфоль — баритон
Маркиз д’Обиньи — бас
Доктор Гренвиль — бас
Жозеф, слуга Виолетты — тенор
Слуга Флоры — бас
Комиссионер — бас
Действие происходит в Париже и его окрестностях в середине XIX века.
* * *
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
(Зал в доме Виолетты; в глубине сцены — дверь в другой зал; кроме того, ещё две двери. Слева камин с зеркалом; посредине богато убранный стол. Виолетта сидит на диване и беседует с доктором и несколькими друзьями; другие идут навстречу новоприбывшим гостям, между которыми находятся Барон и Маркиз, ведущий под руку Флору.)
ПЕРВАЯ ГРУППА ГОСТЕЙ
Час урочный прошёл, опоздали вы сюда.
ВТОРАЯ ГРУППА ГОСТЕЙ
Мы у Флоры играли,
в игре быстро время летит.
ВИОЛЕТТА
(встречая гостей)
Флора, друг мой... Друзья!.. ночь вся наша,
и нам много веселья сулит,
пусть для пира наполнится чаша!
ФЛОРА И МАРКИЗ
Но болезнь не мешает ли вам?
ВИОЛЕТТА
Пусть веселье меня исцелит,
прольёт в душу целебный бальзам.
ГОСТИ
Да, веселье даёт жизни нам!
(Входят Гастон де Леторьер и Альфред. Слуги накрывают на стол.)
ГАСТОН
(к Виолетте)
Вот Альфред де Жермон... О! Другого
в свете друга не сыщешь такого.
Он пленён вашей дивной красою
ВИОЛЕТТА
(Протягивает руку Альфреду.)
За приезд благодарна душою.
МАРКИЗ
Друг, Альфред мой!
АЛЬФРЕД
Вас видеть я рад.
ГАСТОН
(к Альфреду)
А не правда ль,
что недаром быть здесь так люблю я?
ВИОЛЕТТА
(к слугам)
Всё ль готово?
(Слуга делает утвердительный знак. Виолетта обращается к гостям.)
За стол всех прошу я.
Речь там льётся живей и дружней.
ВСЕ
С чашей полной всегда веселей!
(Садятся за стол. Виолетта между Альфредом и Гастоном; напротив неё Флора между Маркизом и Бароном. Другие между ними. После некоторого молчания, пока разносятся кушанья, Виолетта и Гастон начинают разговор.)
ГАСТОН
Вас Альфред любит нежно.
ВИОЛЕТТА
Ужель?
ГАСТОН
Каждый день приходил неизбежно
в дни болезни он вашей.
ВИОЛЕТТА
К чему?
Я чужда совершенно ему.
ГАСТОН
О! Напротив того!
ВИОЛЕТТА
Право, странность!
(к Альфреду)
Правда ль это?
АЛЬФРЕД
Вам правду сказали.
ВИОЛЕТТА
О, примите ж мою благодарность.
(к Барону)
В вас, барон, я любви не зажгла ли?
БАРОН
Только год, как знакомы мы стали.
ВИОЛЕТТА
(указывая на Альфреда)
А с ним первое наше свиданье.
ФЛОРА
(к Барону; тихо)
Мой совет вам: храните молчанье.
БАРОН
(Флоре; тихо)
Не люблю я Альфреда.
ФЛОРА
Дивлюсь!
Мне же нравится он, признаюсь!
ГАСТОН
(к Альфреду)
Ты задумчив, где мысль твоя мчится?
МАРКИЗ
(к Виолетте)
Вашей лаской пусть он оживится.
ВИОЛЕТТА
(наливая Альфреду вина)
Быть я Гебою вашей готова.
АЛЬФРЕД
Дайте ж нектара нам неземного!
ВСЕ
Час весёлый беседы настал,
так нальём же и выпьем веселья бокал!
ГАСТОН
(к Барону)
Что барон наш сидит молчаливый?
Не потешит нас песней игривой?
(Барон делает отрицательный знак. Гастон обращается к Альфреду.)
Ну, так ты?
ВСЕ
(к Альфреду)
Да, потешь песней нас хоть одной!
АЛЬФРЕД
Но я вспомнить могу что едва ли...
ГАСТОН
Мы тебя просим все.
АЛЬФРЕД
(к Виолетте)
Вы желали?
ВИОЛЕТТА
Да.
АЛЬФРЕД
Готов я!
ВСЕ
Не медли и спой!
АЛЬФРЕД
Высоко поднимем мы кубок веселья
и жадно прильнём мы устами.
Как дорог душе светлый миг наслажденья,
за милую выпить его.
Ловите счастья миг златой,
его тяжка утрата.
Промчится без возврата
он с жизнью молодой!
Как пенится светлая влага в бокале,
так в сердце кипит пусть любовь!
ВСЕ
Да, как вино в бокале,
пусть наша жизнь кипит.
ВИОЛЕТТА
(вставая)
В словах этой песни глубокая правда —
её не принять невозможно!
Ах, верьте, что всё в этом мире ничтожно,
и важно веселье одно!
Любовь не век в душе живёт,
лета не в нашей воле!
Цветок, поблёкший в поле,
опять не зацветёт.
Ловите ж, ловите минуты веселья,
пока вам судьба их даёт!
ХОР
В приюте отрадном часы полуночи
приятно провесть всё нас манит.
Пускай же востока заря здесь застанет
веселия полный наш пир.
ВИОЛЕТТА
С весельем жизнь прелестна.
АЛЬФРЕД
Душа любви в ком не полна.
ВИОЛЕТТА
Любовь не всем известна.
АЛЬФРЕД
Известна мне она.
ХОР
В приюте отрадном часы полуночи
приятно провесть всё нас манит.
Пускай же востока заря здесь застанет
веселия полный наш пир.
(За сценой слышна музыка.)
Что это там?
ВИОЛЕТТА
Пуститься в танцы
в ком есть желанье?
ХОР
Все пойдём,
мы все желаем!
ВИОЛЕТТА
Так спешите ж!
(Все идут к двери.)
Творец!
(Мгновенно бледнеет.)
ХОР
Что с вами?
ВИОЛЕТТА
Ничего... Уж легче стало...
ХОР
Что? Скажите?
ВИОЛЕТТА
(Делает шаг, но вдруг останавливается и садится на диван.)
Пойдёмте ж... Боже мой!
ХОР
Вот вновь!
АЛЬФРЕД
Больны вы?
ХОР
О, творец! Что ж это?
ВИОЛЕТТА
Во мне какой-то трепет есть,
но вас прошу начать я танцы
и без меня.
ХОР
Как вы велите нам.
(Все, кроме Альфреда и Виолетты, уходят.)
ВИОЛЕТТА
(смотрясь в зеркало)
Как я бледна!
АЛЬФРЕД
Ах! Легче ль вам, скажите вы мне?
ВИОЛЕТТА
Да, легче.
АЛЬФРЕД
Вас молю:
здоровье ваше не губите,
и измените жизнь свою.
Вы силы не щадили.
ВИОЛЕТТА
Мне разве можно?
АЛЬФРЕД
Если б были
моею вы, как свято б
жизнь вашу охранял.
ВИОЛЕТТА
Что слышу я?
Но для кого ж нужна так жизнь моя?
АЛЬФРЕД
(с жаром)
Иль в мире вас никто не любит?
ВИОЛЕТТА
Нет, никто.
АЛЬФРЕД
О нет, вас любят страстно!
ВИОЛЕТТА
(смеясь)
Да, правда! Вас забыла я напрасно!
АЛЬФРЕД
В вас есть ли сердце?
ВИОЛЕТТА
Есть... так что?
К чему вы так спросили?
АЛЬФРЕД
Вы б не шутили,
когда бы билось в вас оно.
ВИОЛЕТТА
Ужель всё правда?
АЛЬФРЕД
Да, святая.
ВИОЛЕТТА
Давно ль вам стала так мила я?
АЛЬФРЕД
Прошёл год целый с того дня.
На миг лишь явились вы мне,
дивной блестя красотою,
и с этой поры я душою
помнил о чудном том дне.
Ах, мне явилась любовь тогда,
страстью могучею, светлою, чистою
в сердце зажглась она.
Счастием дивным! Да, счасием
стала навечно душа полна.
ВИОЛЕТТА
О, если так, забудьте всё,
прочь от меня бегите,
и сердце вы своё
напрасно не губите.
Не стою я любви такой,
скажу вам без искусства:
забудьте ваше чувство,
утешьтеся с другой.
ГАСТОН
(входя)
Вы здесь? Чем занялись?
ВИОЛЕТТА
Мы всё шутили.
ГАСТОН
(уходя)
Коль так, останьтеся!
ВИОЛЕТТА
Любовь чтоб вы забыли,
о ней ни слова боле.
АЛЬФРЕД
Покорен вашей воле,
я скроюсь.
(Хочет уйти.)
ВИОЛЕТТА
Нет, нет... подождите,
цветок вы мой возьмите.
(Даёт ему цветок.)
АЛЬФРЕД
Зачем?
ВИОЛЕТТА
Его вы возвратите.
АЛЬФРЕД
Как, ныне же?
ВИОЛЕТТА
Нет, жизнь как в нём угаснет.
АЛЬФРЕД
Творец! Так завтра?
ВИОЛЕТТА
Да, пусть так, согласна!
АЛЬФРЕД
(С восторгом берёт цветок.)
Вы счастье мне дарите!
ВИОЛЕТТА
Забыть меня вам трудно?
АЛЬФРЕД
Кто любит так безумно,
тому забыть вас век нельзя.
Теперь же счастлив я!
ВИОЛЕТТА
Идёте?
АЛЬФРЕД
Время.
ВИОЛЕТТА
(протягивая руку)
Так идите.
АЛЬФРЕД
(целуя ей руку)
Ах, счастлив, счастлив я!
АЛЬФРЕД И ВИОЛЕТТА
Простите!
(Альфред уходит. Появляются гости.)
ГОСТИ
Час ударил для покоя,
время клонится к рассвету.
Вас, синьора, мы толпою
все пришли благодарить
за счастливую ночь эту!
(Прощаются и уходят.)
ВИОЛЕТТА
Ужели в душу мне слова его запали?
Ужель любовь зажглася в сердце?
Волнует что меня? Что так меня тревожит?
Ещё никто мне не был дорог!
Мир новый вдруг очам моим открылся:
любить и страстно быть любимой!
Отдам ли я в замену бурной жизни
моей то счастье? Счастье сердца!
Не ты ли мне в тиши ночной
и в час забав шумливый
являлся, образ милый?
Ах, помню я взор ясный твой,
на сердце льющий радость,
я слышу речи сладость!
Как чувство светлое мне в душу западало,
и сердце трепетало
при новой жизни той!
Ах! Мне явилась любовь тогда!
Страстью могучею, огненной, светлою
в сердце зажглась она.
Счастием дивным! Да, счастьем
стала надолго душа полна!
Где скрылись вы, дни прежних лет?
Жизнь вами лишь богата,
хоть вам и нет возврата!
В душе давно погиб ваш след.
Но память против воли
твердит о прежней доле.
Мне говорит порой она,
что счастьем бесконечным
в дни юности беспечной
была так жизнь моя полна.
Ах! Мне явилась любовь тогда!
Страстью могучею, огненной, светлою
в сердце зажглась она.
Счастием дивным! Да, счастьем
стала надолго душа полна!
(Погружается в раздумье, потом, очнувшись, вскрикивает.)
Безумный бред!.. К чему мечты пустые?
Мне ль одинокой... бедной мне
бороться с жизнью?.. Средь многолюдной
людской толпы и равнодушной, мне ль
здесь счастья ждать? Желать напрасно.
Веселие! Век шумное веселье —
вот мой удел земной!
Быть свободной, быть беспечной,
в вихре света мчаться вечно
и не знать тоски сердечной —
вот дано что мне судьбой!
День пусть сменит тьма ночная,
дум моих не изменяя,
пусть несётся жизнь пустая,
мчатся дни своей чредой!
О чём мечтать?
Чего ещё желать?
* * *
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
(Дача в окрестностях Парижа. Нижний этаж. Комната. Между двумя стеклянными дверями, выходящими в сад, камин с зеркалом и часами. На правой и левой кулисе — по двери. Столы, стулья, книги и письменный прибор. Входит Альфред в охотничьем костюме.)
АЛЬФРЕД
(ставя ружьё)
Ах, нет мне счастья в разлуке с Виолеттой!
Уж третий месяц наступил,
как с жизнью прежней, бурной
рассталася она.
Покинула свет шумный,
где царствовала так,
и где пленяла всех красой небесной.
Здесь поселилася она,
в приюте тихом, милом,
и для меня живёт.
У ног её я сердцем отдыхаю,
и гаснет память о тех днях,
тяжёлых, прошлых. Целый мир,
да, мир весь с ней я забываю!
Мир тишины душе моей
взамен былых волнений
взор милый мне твоих очей
дарит, о ангел мой!
Ты мне сказала: для тебя
жить буду только я,
и в миг забыт был мир земной!
И счастье, счастье рая
изведал я душой!
(Входит Аннина в дорожном платье.)
Откуда ты, Аннина?
АННИНА
Из Парижа.
АЛЬФРЕД
Тебя послали?
АННИНА
Да, синьора.
АЛЬФРЕД
Но зачем?
АННИНА
Она продать карету мне велела.
АЛЬФРЕД
Что слышу я?
АННИНА
Для жизни скромной был
расход ей тот не нужен.
АЛЬФРЕД
Что ж я не знал?
АННИНА
Мне скрыть от всех велели.
АЛЬФРЕД
Возможно ли? Но сколько нужно ей?
АННИНА
Ей нужно тысячу луидоров.
АЛЬФРЕД
Я еду сам в Париж сейчас —
а нашу встречу скрой ты от синьоры.
Исполню сам желанье я её.
(Аннина уходит.)
Какой позор! Как мог быть слеп так я?!
Она скрывала бедность от меня!
Скорее должен я омыть
своё поруганное имя,
ценой высокой заплатить
за столько жертв её.
(Поспешно уходит. Входит Виолетта с бумагами в руках и Аннина.)
ВИОЛЕТТА
Альфред где?
АННИНА
Он сейчас в Париж уехал.
ВИОЛЕТТА
Вернётся ль он?
АННИНА
Да, до заката он возвратится.
ВИОЛЕТТА
Странно мне...
(Входит Жозеф с письмом.)
ЖОЗЕФ
Письмо.
ВИОЛЕТТА
Подай.
Когда приедет поверенный,
скажите мне.
(Аннина и Жозеф уходят. Виолетта читает письмо.)
Вот как!.. И здесь меня сыскала Флора,
и приглашает на вечер она.
Напрасно будет ждать.
(Кидает письмо на стол и садится. Возвращается Жозеф.)
ЖОЗЕФ
Синьор приехал.
ВИОЛЕТТА
Жду его давно я.
(Делает знак просить гостя войти.)
ЖЕРМОН
(входя)
Вы ли синьора Валери?
ВИОЛЕТТА
Да, я.
(Приглашает рукой садиться.)
ЖЕРМОН
Отец Альфреда перед вами.
ВИОЛЕТТА
(изумлённо)
Вы?
ЖЕРМОН
Да, я, к несчастью... вами околдован,
и к гибели уж близок он.
(Садится.)
ВИОЛЕТТА
(Встаёт с негодованием.)
Я женщина, синьор! И здесь я дома.
Коль я уйду, то лучше будет для меня,
да и для вас.
ЖЕРМОН
Позвольте... только...
ВИОЛЕТТА
(снова садясь)
Поверьте, вы ошиблись.
ЖЕРМОН
Он готов отдать вам состоянье.
ВИОЛЕТТА
Его отвергну я... то знает он.
ЖЕРМОН
(осматриваясь)
Но эта роскошь...
ВИОЛЕТТА
(подавая ему бумаги)
Всем было бы тайной, но вы узнаете.
ЖЕРМОН
(читая бумаги)
Что вижу я?
Вы продаёте всё? О, как ужасно! Горько,
что всё было вам в укор.
ВИОЛЕТТА
Его нет более. Альфред любим мной,
и Бог, вняв покаянью, скрыл, что было, всё.
ЖЕРМОН
Прекрасны чувства ваши.
ВИОЛЕТТА
Как мне сладко услышать эту ласку.
ЖЕРМОН
(вставая)
К вам я обращаюсь...
Требую я жертвы.
ВИОЛЕТТА
(вставая)
Постойте... Нет! Не разбивайте вдруг
моих мечтаний! Всё я знаю...
Ах, счастие моё мгновенно...
ЖЕРМОН
Но... Отец вас молит: не мешайте
вы счастию его детей!
ВИОЛЕТТА
Как?.. Я мешаю?
ЖЕРМОН
Да!
Люблю я жарко дочь мою!
Жизнь мне мила лишь ей одной;
но сын печалит всю семью,
он был беды виной.
Пришла пора... зажглась любовь
в дочернем сердце нежном;
но брак разрушиться готов,
и горе стало неизбежным.
Вам отдался Альфред душой,
и было то причиной,
что стал жених любимый
бежать родства со мной.
Вас жарко я пришёл молить
преградой к счастию не быть.
ВИОЛЕТТА
Понятно мне; хотите вы на время
меня с Альфредом разлучить?
Хоть тяжкое бремя,
но, так и быть, я...
ЖЕРМОН
Нет, сильнее жертва.
ВИОЛЕТТА
Боже!
Но это много... Так чего же ещё?
ЖЕРМОН
Мне мало!
ВИОЛЕТТА
Вы бесчеловечно нас разлучить хотите?
ЖЕРМОН
Да, навечно!
ВИОЛЕТТА
О, нет... нельзя... нельзя!
Вы поймёте ль силу страсти?
В ней моё земное счастье!
Я на свете всем чужая,
одиноко путь прошла я!
Без Альфреда жизнь земная
мне была бы тяжела.
Уж ношу я смерти жало!
Жить недолго, жить так мало...
Где ж, скажите, взять мне силы
бросить всё, что сердцу мило?
Ах, ужасна пытка эта!..
Всё забыть, чем грудь согрета,
что нет силы не любить!
Для чего ж тогда мне жить?
ЖЕРМОН
Да, страшно испытанье...
И выслушать меня молю:
промчится год, и унесёт страданье...
ВИОЛЕТТА
Ах, нет, молчите! Вечно не забуду!
Однажды я любить лишь буду!
ЖЕРМОН
Согласен; но всегда ль бы был
он верен вам? Что, если б жар любви простыл,
холодностью сменился б?
Что, если б вас он разлюбил?
Вот тяжкий рок свершился б.
Что скроет вас от этих бед?
Что стало б утешеньем?
Где нет небес благословенья,
там, верьте, счастья нет!
ВИОЛЕТТА
Да, правда!
ЖЕРМОН
Что же увлекаться вам несбыточной мечтой?
ВИОЛЕТТА
Да, всё мечта.
ЖЕРМОН
Ах, я пришёл с мольбою!
Сам Бог дал жар моим словам!
ВИОЛЕТТА
(в сторону; с грустью)
Так, раз упадшей нет больше спасенья.
Если сам бог ей дарует прощенье,
в людях она не зажжёт сожаленья.
Да, люди вечно её не простят.
ЖЕРМОН
Как ангел наш хранитель,
вы будете средь нас,
и горький отведите час.
ВИОЛЕТТА
(со слезами)
Светлому, чистому божью созданью
вы рассказать должны всю боль состраданья
сердца разбитого, жертву, что ей приношу я.
Дни все отныне меня тяготят —
смерти как блага уж жду я!
ЖЕРМОН
Плачьте! О бедная! Жертвы ужасной молю я!
Что сердце любит, то всё отниму я!
Близко душе моей это мучение,
но время будет всему исцеление.
ВИОЛЕТТА
Светлому, чистому божью созданью
вы рассказать должны всю боль состраданья
сердца разбитого, жертву, что ей приношу я.
Что ж делать мне?
ЖЕРМОН
Что позабыт он, объявить.
ВИОЛЕТТА
Он ложь поймёт.
ЖЕРМОН
Так скройтесь.
ВИОЛЕТТА
Невозможно.
ЖЕРМОН
Коль так...
ВИОЛЕТТА
Как дочь, меня к груди
прижмите вы, и сил найду я.
(Обнимаются.)
Его семье родной отдам,
но с сердцем, полным горя.
Готовы будьте же смягчить страданья.
(Приглашает его в сад.)
ЖЕРМОН
В чём ваша мысль?
ВИОЛЕТТА
От вас моё решение я скрою.
ЖЕРМОН
О, вы велики! Счастлив был бы я,
когда б был в силах заплатить вам!
ВИОЛЕТТА
Ах, я умру! Вы ж памяти моей,
молю вас я, не прокляните,
и всё страданье этих дней
ему перескажите:
что жертву принесла я,
что, в горе умирая,
я в мой последний миг о нём
мечтала об одном.
ЖЕРМОН
Что мысли грустные питать?
Вам радость улыбнётся,
судьба за слёзы вам воздать
должна, и счастие вернётся.
О, верьте мне, другая
вам доля золотая
судьбою суждена!
Вас наградит она!
ВИОЛЕТТА
Жизнь кончится земная,
но, в горе умирая,
я буду в миг последний мой
его любить душой.
Я слышу шум, уйдите!
ЖЕРМОН
Вы счастье нам дарите!
ВИОЛЕТТА
Нам больше нет свидания! Спешите!
ЖЕРМОН И ВИОЛЕТТА
Дай бог вам счастья! Простите!
(Жермон скрывается.)
ВИОЛЕТТА
О небо, дай мне силы!
(Садится, пишет, потом звонит. Входит Аннина.)
АННИНА
Меня вы звали?
ВИОЛЕТТА
Да... письмо
сейчас моё снесёшь ты.
АННИНА
(взглянув на адрес)
Ах!
ВИОЛЕТТА
Ни слова! В путь иди скорее.
(Аннина уходит.)
Теперь к нему писать начну,
но что ж сказать? Где взять мне выражений?
(Пишет, потом запечатывает письмо.)
АЛЬФРЕД
(входя)
Ты здесь?
(Виолетта прячет письмо.)
Ты пишешь?
ВИОЛЕТТА
Я? Да... нет...
АЛЬФРЕД
(в сторону)
Что за смущенье!
(к Виолетте)
Кому письмо твоё?
ВИОЛЕТТА
К тебе.
АЛЬФРЕД
Так дай его мне.
ВИОЛЕТТА
Нет, не нынче.
АЛЬФРЕД
(успокаиваясь)
Прости, расстроен я душой.
ВИОЛЕТТА
Но чем?
АЛЬФРЕД
Отец приехал.
ВИОЛЕТТА
Ты был с ним?
АЛЬФРЕД
Ах, нет! Письмо он строгое оставил.
Сюда ж придёт и вмиг тебя полюбит.
ВИОЛЕТТА
Но как же мне принять его?
Мне страшно показаться! Скроюсь!
Иль брошусь я к его ногам
с мольбой не быть грозою!
Мы были счастливы с тобою!
Меня любил ведь ты, Альфред мой?
И любишь! Ах, не правда ли? Скажи!
АЛЬФРЕД
Безумно! Что же плачешь ты?
ВИОЛЕТТА
Ах, дай мне выплакать все слёзы!
Вот я спокойна! Видишь, я смеюсь?
Смотри, уж нет и тени прежней грусти.
Всегда, всегда здесь будем жить
мы друг для друга! Вечно!
Да, вечно будем мы любить!
Мне верен будь и так, как я, люби ты!
Отдавши сердце раз — не измени! Прости!..
(Быстро уходит.)
АЛЬФРЕД
Ах, это сердце лишь живёт любовью.
(Садится, смотрит на часы.)
Но поздно... может быть, отец не будет мой.
ЖОЗЕФ
(входя)
Уехала синьора.
Её ждала коляска на пути,
что приведёт к Парижу, а Аннина
отправилась синьоры раньше.
АЛЬФРЕД
Да! Я знаю.
ЖОЗЕФ
(в сторону)
Что же знает он?
(Уходит.)
АЛЬФРЕД
Ускорить чтоб продажу,
она пустилась в этот путь.
Аннина же ей всё расскажет.
(Вдали, по саду, проходит Жермон.)
В саду, я вижу, кто-то там идёт.
КОМИССИОНЕР
(на пороге)
Вы ли синьор Жермон?
АЛЬФРЕД
Я это.
КОМИССИОНЕР
Недалеко отсюда, на пути,
я встретил даму — вам велела
она письмо мне передать.
(Отдаёт и уходит.)
АЛЬФРЕД
От Виолетты! Что ж меня пугает?
Быть может, что зовёт она с собой...
Мне страшно! О мой Бог! Смелее!
(Ломает печать и читает.)
«Альфред, получишь ты листок мой этот...»
Ах!..
(Обернувшись, видит вошедшего Жермона.)
Отец мой!
ЖЕРМОН
Сын мой милый!
Душой ты болен, но забудь
свои страдания и приди
к отцу в объятия... объятия родные!
(Альфред, облокотившись на стол, стоит в горе.)
Ты забыл край милый свой,
бросил ты Прованс родной,
где так много светлых дней
было в юности твоей.
Лес, поля, родной приют
тебя, странника, зовут
отдохнуть на лоне их,
в их объятиях родных.
Горем здесь измучен ты,
гибнут все твои мечты,
там же нет борьбы с судьбой.
Там воскреснешь ты душой,
меня вёл Бог вслед за тобой.
Годы поздние мои
безотрадные текли,
тщетно ждал в родную сень,
ждал тебя я ночь и день.
Скучен был мне отчий кров.
Вид полей родных, лесов
грустный взор не веселил,
одинок я в жизни был.
Но прошёл печальный срок —
в сердце нет былых тревог;
с той же светлою душой
ты стоишь передо мной.
Мольбе моей внял Бог святой.
Не противься же ласкам отцовским.
АЛЬФРЕД
(в сторону)
Муки ада едва ли сильней!
(Отводит руку отца.)
Нет, оставьте, оставьте...
(в сторону)
Проклятье!
ЖЕРМОН
Что нам медлить? Край бросим скорей!
АЛЬФРЕД
(в сторону)
Дюфоль мой враг!
ЖЕРМОН
Иди со мною!
АЛЬФРЕД
Нет!
ЖЕРМОН
Так я искал тебя напрасно!
Забудь минувшее, сын мой!
Былого отрекися,
в объятья возвратися
своей семьи родной.
Упрёка не услышишь ты
за тщетность ожиданий.
Не множь моих страданий
и горестей сестры.
Ужель напрасно жду всё я
сыновнего привета?
Ужели без ответа
к тебе любовь моя?
Спеши, родная ждёт семья!
Спеши со мной
под кров родной!
АЛЬФРЕД
(увидя на столе письмо)
Она на бале... О, я буду
ужасно отомщён!
(Убегает; отец идёт за ним.)
ЖЕРМОН
Что слышу? Сын!
КАРТИНА ВТОРАЯ
(Ярко освещённая галерея в доме Флоры. В глубине сцены — дверь, напротив две другие. Справа, на переднем плане, ломберный стол, слева богато убранный стол с цветами, десертом и фруктами, несколько стульев и диван. Флора, Маркиз и другие гости входят, разговаривая между собой.)
ФЛОРА
Наш маскарад весёлый ныне будет,
виконт его устроил нам.
Виолетта, и с Альфредом, будут сюда.
МАРКИЗ
Вы новость слышали ль?
Виолетта и Жермон уж разошлись.
ФЛОРА И ДОКТОР
Ужели?
МАРКИЗ
Да. Она приедет с бароном.
ДОКТОР
Но вчера ещё они казались счастливы.
(Шум за сценой.)
ФЛОРА
Чу!.. Шум там!
Идут сюда...
ФЛОРА, МАРКИЗ И ДОКТОР
Друзья все наши.
(Входят женщины, одетые цыганками.)
ЦЫГАНКИ
Судьбу узнать кто хочет,
к цыганкам подойдите,
им руку покажите,
они расскажут вам.
Прошедшее и будет что — всё нам известно,
всё узнаем сейчас мы по рукам,
иль смотрим в свод небесный,
читает по звёздам.
ПЕРВАЯ ЦЫГАНКА
(взяв руку Флоры)
Синьора, вам соперниц назову я.
ВТОРАЯ ЦЫГАНКА
Маркиз, вас вовсе не причту я
к тем, любит кто всегда одну.
ФЛОРА
(к Маркизу)
Ах, вы не излечились?
Так бойтесь страшной мести!
МАРКИЗ
(к Флоре)
О нет, клянуся честью,
я вам принадлежу!
ФЛОРА
Всему конец есть в свете —
конец есть и терпенью.
Маркиз, страшитесь мщенья
теперь вы моего.
ВСЕ
Чтоб вновь не быть в ответе,
опустим покрывало
на то, что миновало,
чего уж нет давно.
(Появляются Гастон и другие гости, одетые испанскими матадорами и пикадорами.)
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Матадоры мы все из Мадрида!
Много нами быков перебито.
Как герои мы цирка известны.
Знаем случай один мы чудесный.
О, синьоры, коль слушать хотите,
рассказать нам его прикажите.
ВСЕ
Рады слушать мы вас, говорите!
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Был Пикильо сильный, славный
и могучий матадор.
О боях его чудесных
слава ходит до сих пор.
Андалузка молодая,
он которую любил,
раз, смеясь, ему сказала,
хоть он был ей очень мил.
Чтоб я сделалась твоею,
пять быков сперва убей.
И тогда достоин будешь
сердца и руки моей.
Будто зверь, взглянул Пикильо,
закипела в нём вся кровь,
вышел смело на арену
и повергнул пять быков.
ВСЕ
Браво, браво матадору!
Он боец великий был.
Доказал любовь свою он
той, которую любил.
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Посреди рукоплесканий
подошёл к прелестной он,
и обещанною платой
был за смелость награждён.
ВСЕ
При таких наградах лестных
всё возможно победить.
ГАСТОН И МАТАДОРЫ
Здесь же храбрости нет места —
нужно здесь весёлым быть.
ВСЕ
Да, все станем веселиться —
счастье пробовать начнём,
поглядим: кого фортуны
мы любимцем назовём.
(Появляется Альфред.)
Альфред! Вы здесь?
АЛЬФРЕД
Да, здесь, друзья.
ФЛОРА
Где ж Виолетта?
АЛЬФРЕД
Я не знаю, право.
ВСЕ
Так он свободен! Браво!
Иди ж, мы ждём тебя!
(Гастон срезает колоду и начинает метать. Альфред и другие понтируют. Виолетта входит под руку с бароном.)
ФЛОРА
Ждала вас с нетерпеньем.
ВИОЛЕТТА
Я вновь явилась свету.
ФЛОРА
(к Барону)
Барон, благодарю вас
за друга Виолетту.
БАРОН
(к Виолетте; тихо)
Альфред Жермон вон там — смотрите!
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О Боже! Вижу я!
БАРОН
К нему не приближайтесь
и с ним не говорите.
Всё будьте здесь вы... будьте с нами.
ФЛОРА
(к Виолетте)
Садись со мною и скажи мне,
что вышло между вами.
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
Зачем я здесь? Рок злой!
О Боже! Сжалься надо мной!
(Виолетта и Флора садятся на диван. К ним подходит доктор. Маркиз с Бароном разговаривают. Гастон, Альфред и другие заняты игрой.)
АЛЬФРЕД
Четвёрка!..
ГАСТОН
Взял ты снова.
АЛЬФРЕД
В любви несчастным в мире
нет счастия другого.
МАРКИЗ И ВСЕ ИГРАЮЩИЕ
Нам не сыграть с тобою.
АЛЬФРЕД
Я всё возьму, лишь счастье
побудет пусть со мною,
и в дом свой возвращуся
довольный я судьбою.
ФЛОРА
Одни?
АЛЬФРЕД
Нет, с той, что я считал своей,
что скрылась тайно.
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О мой Боже!
ГАСТОН
(к Альфреду; тихо, указывая на Виолетту)
Прошу тебя, будь с ней добрей.
БАРОН
(к Альфреду; с бешенством)
Синьор!
ВИОЛЕТТА
(к Барону; тихо)
Молю вас, замолчите ль?
АЛЬФРЕД
(спокойно)
Барон, меня вы звали?
БАРОН
Вы здесь всех побеждали.
Со мною не хотите ль?
АЛЬФРЕД
Что ж, можно... отчего же...
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
Что делать мне? О, что мне делать?
Ты сжалься надо мною, Боже!
БАРОН
Направо сто луидоров.
АЛЬФРЕД
А я налево столько.
ГАСТОН
(Мечет.)
Туз, тройка и восьмёрка...
Альфреда!
БАРОН
Все на пе.
АЛЬФРЕД
На пе готово.
ГАСТОН
Четвёрка, двойка и семёрка.
ВСЕ ИГРАЮЩИЕ
Он выиграл всё снова!
АЛЬФРЕД
Да, всё за мной победа!
ВСЕ ИГРАЮЩИЕ
Ах, браво, браво! Да, весь вечер
стоит фортуна за Альфреда.
ФЛОРА
(к Барону)
Барон, вы поплатились?
Не начинайте ж снова.
АЛЬФРЕД
Ещё, синьор, иль не хотите?
СЛУГА
(входя)
На стол подано.
ФЛОРА
Пойдём те же!
ВСЕ
За стол идите!
(Часть гостей уходят.)
АЛЬФРЕД
(к Барону)
Вам продолжать игру угодно?
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О, сжалься, Боже, надо мной!
БАРОН
(к Альфреду)
Теперь нам неудобно,
мы час игре найдём другой.
АЛЬФРЕД
Во что ж играть мы станем?
БАРОН
Вам скажу я, но после.
АЛЬФРЕД
С нетерпением жду я.
Пойдём теперь.
БАРОН
Пойдём.
(Все, кроме Виолетты, уходят.)
ВИОЛЕТТА
Придёт иль нет сюда он? Оправдаться
пред ним хочу я... Да, придёт!
Не внять мольбе моей его гнев заставит.
АЛЬФРЕД
(входя)
Что сказать вы мне желали?
ВИОЛЕТТА
Чтоб скорей вы уезжали —
здесь остаться вам опасно.
АЛЬФРЕД
Понимаю... но напрасно
трусом вы меня считали.
ВИОЛЕТТА
Ах! Не то...
АЛЬФРЕД
Ваш страх напрасен.
ВИОЛЕТТА
Гнев барона мне ужасен.
АЛЬФРЕД
С ним наш спор решится скоро.
Если мне послужит счастье,
то в кровавом нашем споре
вы лишитесь в нём опоры
и того, кто брал участье.
Вас пугает это горе?
ВИОЛЕТТА
Но убьёт он вас, быть может,
кто судьбы решенье знает?
Вот что сердце мне сжимает.
АЛЬФРЕД
Моя гибель вас тревожит?
ВИОЛЕТТА
Уезжай! Минуты мчатся.
АЛЬФРЕД
Если можешь ты поклясться,
что пойдёшь вослед за мною,
я искать не стану боя.
ВИОЛЕТТА
Нет, не смею...
АЛЬФРЕД
Ты не можешь?
ВИОЛЕТТА
О, несчастный! Что тревожишь
так упорно сердца раны?
Ах, поверь, здесь нет обмана —
я бежать тебя клялась.
АЛЬФРЕД
Ты? Кому ж? Кто взять ту клятву смеет?
ВИОЛЕТТА
Ах, тот, кто власть над мной имеет.
АЛЬФРЕД
Дюфоль? Так он любим так?
ВИОЛЕТТА
(с усилием)
Да. Его люблю я.
АЛЬФРЕД
(С бешенством бросается к двери.)
Все сюда!
(Все входят.)
ХОР
Что случилось? Вы нас звали?
АЛЬФРЕД
(указывая на Виолетту, которая поражена ужасом)
Эту женщину вы знали ль?
Знали ль вы её деянья?
ВСЕ
Как?.. Виолетту?..
ВИОЛЕТТА
(в сторону)
О, страданье!..
АЛЬФРЕД
Растратила, любя меня,
она всё состоянье —
и что же?.. Жалкий, низкий я,
я принял то даянье.
Но мне настал расплаты час,
я честь восстановляю
и плату ей вручаю
за всё теперь при всех при вас!
(С бешенством кидает кошелёк к ногам Виолетты, которая без чувств падает на руки Флоры и Доктора. В эту минуту входит Жермон.)
ВСЕ
О, как жестоко с ней он поступает!
За что он так тяжко её обижает?
Женщине кто мог нанесть оскорбленье,
вечно с тем будет позор и презренье!
Прочь от нас!
ЖЕРМОН
Кто мог решиться на оскорбленье,
тот ждать не должен себе прощенья.
Ужель в том, сын, виновен был ты?
Ужель долг чести позабыл ты
и род свой запятнал?
АЛЬФРЕД
(в сторону)
О, что я сделал?
Верх преступленья!
Сдержать не мог я
души волненья;
зажглася ревность,
как пламень ада;
была пощада
мне далека.
Хотел бежать я,
но сердца боли
не унимались,
и против воли
пришёл сюда я!
Но месть свершилась,
и я страдаю,
в душе тоска!
(Флора, Маркиз, Гастон и гости окружают и утешают Виолетту.)
ФЛОРА, МАРКИЗ, ГАСТОН И ГОСТИ
Ах, сердца горе успокой!
Мы все, друзья твои, с тобой,
в тебе участье принимаем,
все осуждаем
поступок злой.
Печали прочь ты отгони,
что мучат так тебя они?
ВИОЛЕТТА
(придя в себя)
Альфред, Альфред, ты если б знал:
весь жар любви моей, души страданье,
и сколько жертв в моём молчаньи,
меня б презреньем не карал.
Но день наступит — станет ясно
очам твоим всё, друг прекрасный!
В тот день пусть небо от упрёка
тебя спасёт
и сердца боли отведёт.
Моя ж любовь со мной умрёт.
Ах, и за гробом буду я любить!
И в мире том любовь мне не забыть!
ЖЕРМОН
Один я знаю, как напрасно
нанёс невинной он ей оскорбленье.
Я был причиною его мученья;
скрывать я должен, хоть ужасно,
но это долг мой, долг святой.
БАРОН
За дерзость заплатит ценой он ужасной!
Нас всех оскорбляет в лице он несчастной.
За гордость такую и к нам всем презренье
в душе загорелось желанье отмщенья.
И это исполню как долг я святой.
(Жермон увлекает сына, Барон идёт за ними, Доктор и Флора уводят Виолетту, остальные тоже расходятся.)
* * *
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
(Спальня Виолетты. В глубине сцены кровать с занавесами, задёрнутыми наполовину. У кровати столик, на нём графин с водой, стакан и банки с лекарствами. Ближе туалет и перед ним кушетка, дальше на столе горящая лампа, слева дверь, напротив горящий камин. Виолетта сидит на постели, Аннина сидит у камина и дремлет.)
ВИОЛЕТТА
Аннина?
АННИНА
Что, синьора?
ВИОЛЕТТА
Заснула ты, бедняжка?
АННИНА
Да, виновата.
ВИОЛЕТТА
Дай воды немного мне.
Скажи, настало ль утро?
АННИНА
День уж блещет.
ВИОЛЕТТА
Так завес у окна раздвинь.
АННИНА
(смотря в окно)
Приехал доктор к вам.
ВИОЛЕТТА
Он верный мой друг...
Мне помоги подняться.
(Встаёт и от слабости опускается снова; Аннина осторожно усаживает её на диван. Входит Доктор.)
Как вы добры: больную посетили.
ДОКТОР
Что ж вам, скажите, лучше ль?
ВИОЛЕТТА
Ах! Больна я телом, но душа моя спокойна,
монаха речь святая мне дала покой.
Нам сердце утешает так святая вера!
ДОКТОР
Но ночь прошла как?
ВИОЛЕТТА
Я спала спокойно.
ДОКТОР
Ободритесь же —
теперь выздоровленье ваше близко.
ВИОЛЕТТА
Для утешенья неправду мне сказали вы.
ДОКТОР
Прощайте, я заеду.
АННИНА
(к Доктору; тихо)
Синьора чем больна?
ДОКТОР
Её болезнь погубит... жить не долго...
(Уходит.)
АННИНА
(в сторону)
Так близок час уж!..
ВИОЛЕТТА
Должен быть ведь нынче праздник?..
АННИНА
Город весь в волненьи: день карнавала.
ВИОЛЕТТА
Ах, при шуме и весельи том
не слышно стона бедных.
У нас, скажи мне, сколько денег?
АННИНА
Двадцать луидоров.
ВИОЛЕТТА
Поспеши же раздать хоть часть несчастным.
АННИНА
Но вам самой их мало.
ВИОЛЕТТА
Мне немного надо.
И сыщи мне письма...
АННИНА
Но вы...
ВИОЛЕТТА
Исполни это всё — тут все мои желанья.
(Аннина уходит. Виолетта вынимает из-за корсета письмо и читает.)
ВИОЛЕТТА
«Сдержали слово вы... Дуэль их состоялась.
Барон был ранен, но легко;
Альфред в чужие края
уехал. Знает правду он —
ему сам рассказал я.
Он скоро вымолить себе
прощенье к вам приедет.
Я тоже... Вас молю беречь
здоровье, счастье ж возвратится.
Ваш Жорж Жермон».
Нет, поздно уж... Ждала их я
так долго, но... ждала напрасно.
(Смотрит в зеркало.)
Как изменилась я! Врач добрый мой
старался дать надежду мне;
но всё напрасно, уж она
давно, давно погибла.
Простите навечно, о счастье мечтанья!
Я гибну, как роза от бури дыханья.
А сердце когда-то любило так нежно,
и счастье казалось мне так безмятежно,
всё скрылось, прошло.
О Боже великий! Услышь моленье!
И жизни минувшей прости заблужденье.
Ах, гаснет жизнь моя!
Да, гаснет жизнь, прости, земля!
И горю, и страданьям —
всему есть миг забвенья.
В холодной тьме могилы
есть с прошлым примиренье!
А в мире кто ж вспомнит меня со слезою?
Придёт на могилу с горячей мольбою?
Кто ж вспомнит? Никто!
О Боже великий! Услышь моленье!
И жизни минувшей прости заблужденье.
Ах, гаснет жизнь моя,
прости, земля!
(Садится расслабленно на диван.)
ХОР
(на улице)
Шире раздайтесь, идёт царь веселья,
хмелем повит он, лозой виноградной.
Место скорее сему рогоносцу!
Все воздавайте почёт ему должный!
Парижане, дайте место
карнавальному быку.
В торжестве он выступает.
В Азии, в Африке и во всё свете
вряд ли найдётся красавец подобный!
Он украшение, гордость он бойни —
рукоплещите ж ему все с восторгом!
АННИНА
(входя)
Синьора!
ВИОЛЕТТА
Что случилось?
АННИНА
Не правда ли, скажите... вам сегодня легче?
ВИОЛЕТТА
Да. Но что же?
АННИНА
Молю вас, не волнуйтесь вы!
ВИОЛЕТТА
Но что всё значит?
АННИНА
Приготовить вас
я радость выслушать хотела.
ВИОЛЕТТА
Мне радость?
АННИНА
Да, синьора, вам.
ВИОЛЕТТА
Альфред мой здесь... О Боже правый!
Зови скорее... Ах!.. где ж он?
(Входит Альфред. Он и Виолетта бросаются в объятия друг к другу.)
Альфред! Альфред! Ты здесь со мной!
АЛЬФРЕД
Моя Виолетта... я опять с тобой.
ВМЕСТЕ
О, радость!
АЛЬФРЕД
Ах, я преступник.
Мне всё открыто.
ВИОЛЕТТА
Ты здесь со мною.
И всё забыто.
АЛЬФРЕД
Невольный трепет мой,
моё волненье
пусть скажут, жарко как
молю прощенья.
ВИОЛЕТТА
Ты возвратился — прочь печали!
Я их забыть хочу, им всем конец.
АЛЬФРЕД
Но сколько горести тебе мы дали,
виновен я и мой отец.
ВИОЛЕТТА
Ах, мне ль прощать вас, друг мой милый,
всему виной моя любовь.
АЛЬФРЕД
Теперь все в этом мире силы
не разлучат с тобой нас вновь.
АЛЬФРЕД И ВИОЛЕТТА
Разлуки нет. Покинем край мы,
где так страдали,
где всё полно нам
былой печали.
Мир сладкий счастья
к нам вновь вернётся
в приюте дальнем
чужой страны.
Там снова радость
нам улыбнётся,
о жизни горе
забудем мы!
ВИОЛЕТТА
Постой! Должно нам
за возвращенье
с мольбой склониться
пред провиденьем!
(Шатается от слабости.)
АЛЬФРЕД
Что так бледна ты?
ВИОЛЕТТА
Пройдёт всё вскоре.
Иль ты не знаешь,
что душу горе
всегда волнует,
и также радость?
Ах, не пугайся!
Минует слабость.
(Падает на стул.)
АЛЬФРЕД
(поддерживая её)
О Боже! Виолетта!
ВИОЛЕТТА
Скоро пройдёт всё...
Видишь, я смеюсь...
АЛЬФРЕД
О Боже правый!
ВИОЛЕТТА
(с усилием)
Вот прошло уж...
Аннина, дай одеться мне!..
АЛЬФРЕД
Постой же, Виолетта.
ВИОЛЕТТА
Нет, что медлить?
(Аннина подаёт платье, которое Виолетта хочет надеть, но слабость не позволяет ей, и она вскрикивает.)
О Боже мой, нет силы...
(Падает на стул.)
АЛЬФРЕД
Небо! Что вижу я? Врача скорей!
ВИОЛЕТТА
(к Аннине)
Ах! Можешь ты ему сказать,
что возвращён Альфред мне снова,
что вновь любить я жизнь готова
и что хотела б снова жить.
(Аннина уходит.)
Но если радость
в миг возвращенья
сил не дала мне,
то нет спасенья.
Как страшно, горько умереть,
когда так жизнь пленяет,
когда от тяжких долгих мук
душа лишь оживает.
На миг рассеялася мгла,
и снова всё затмилось!
Зачем же сердце билось?
Любовь зачем жила?
АЛЬФРЕД
О, друг мой, слёзы осуши,
их видеть мне так больно.
Прочь думы чёрные гони,
страдали мы довольно.
Теперь счастливым дням черёд —
нам больше нет разлуки.
За прежние все муки
нам небо их даёт.
ВИОЛЕТТА
Покинь, покинь свои мечты.
АЛЬФРЕД
Не мучь себя напрасно ты.
ВИОЛЕТТА
Зачем питать пустой обман?
АЛЬФРЕД
Не растравляй сердечных ран!
ВИОЛЕТТА
Час близок роковой!
АЛЬФРЕД
Спокойна будь душой!
Ты сердце мучишь мне своей тоской.
ЖЕРМОН
(входя)
Виолетта!
ВИОЛЕТТА
Вы, синьор?
АЛЬФРЕД
Отец!
ВИОЛЕТТА
Я не забыта.
ЖЕРМОН
Да, я спешил! Пред миром всем открыто
как дочь вас ко груди прижму я!
ВИОЛЕТТА
Уж поздно! Всё же вас благодарю я.
(Обнимает его и Альфреда. Входит Доктор. Виолетта обращается к нему.)
Гренвиль, мой друг, смотрите:
в объятьях я умру того, кто всех дороже.
ЖЕРМОН
О, что я вижу? Боже!
Ужель?..
АЛЬФРЕД
Отец мой! Поглядите!
ЖЕРМОН
Душа полна тоской.
Её слова мне сердце так терзают,
и громко совесть возвещает,
что я всему виной.
Теперь мне стало ясно
всё зло, что сделал я несчастной!
ВИОЛЕТТА
(Открывает ящик и достаёт медальон.)
В воспоминание, друг милый,
портрет возьми мой. Пусть тебе
напоминает ту он, что тебя любила,
и что сошла в могилу,
покорная судьбе.
АЛЬФРЕД
(в отчаянии)
Не говори о смерти мне!
Душа болит тоскою.
Ты не умрёшь, иль вместе мы заснём с тобою
в могильной глубине.
ЖЕРМОН
За всё, чему виной,
молю твоё прощенье,
за все твои мученья,
за крест тяжёлый твой.
ВИОЛЕТТА
(к Альфреду)
Когда в груди твоей любовь
к прелестной деве вспыхнет вновь,
не избегай её ты,
и сердце ей отдай своё ты.
Ей мой портрет с словами
ты передай в тот час.
Скажи, что я с слезами
в том мире помолюсь за вас.
ЖЕРМОН
Покуда слёзы есть в очах,
их буду лить я над тобой.
Ах, там найди ты в небесах
себе отраду и покой.
АЛЬФРЕД
Так скоро! Нет! Ужель должна
ты умереть? О, небеса! Не верю я!
Ах, пусть же смерть возьмёт меня!
Мне жизнь земная не нужна.
ВИОЛЕТТА
(Вдруг встаёт.)
Как странно...
ВСЕ
Что?
ВИОЛЕТТА
Мне так легко!
Болезнь прошла, страданиям конец!
Вдруг силою какой-то чудной
я к жизни призвана!
Мне снова жизнь возвращена!
О, радость!
(Падает без чувств.)
ВСЕ
Небо!
АЛЬФРЕД
(в ужасе)
Виолетта!
ЖЕРМОН И АННИНА
Ужель уж смерть близка?
ДОКТОР
(Нагнувшись, трогает пульс.)
Скончалась!
ВСЕ
О, тоска... тоска...
2012-09-15 12:15:11 #
Радик подвез Басманного до дома. Оба молчали — устали смертельно. Басманный вяло шлепнул Радика по плечу, вздохнул на прощание. Радик тоже вздохнул на прощание. Сыпал мелкий, холодный, паскудный дождь, никому не нужный — ни людям, ни сельскому хозяйству.
— Не простудись, — сказал Радик вслед. — Ты нам еще пригодишься.
Человек в летнем костюме сутулился у подъезда. Он промок, одежда прилипла к телу, с длинного носа в такт мелкой дрожи срывались капли. Кто же, подумал Басманный, та фея, что может подвигнуть на такой подвиг мужчину средних лет?
— Вы Басманный? — строю спросил человек, встретившись с ним взглядом.
Вот тебе и фея, улыбнулся Басманный.
— К вашим услугам, — сказал он.
— Я из-за вас простужусь, — сообщил мокрый человек.
— Жаль, — сказал Басманный.
— Мне нужно поговорить с вами наедине.
Кто он? Изобретатель вечного двигателя? Охотник за автографами?
Черные глаза, близко посаженные к переносице, уперлись в лицо Басманного. Оранжевый отсвет из подъезда сверкал в них адским пламенем.
— Заходите, — сказал Басманный. — В любом случае глупо стоять под дождем.
— Я боялся пропустить вас, — сказал мокрый человек.
— Подождали бы в подъезде, подъехали бы в институт...
— А вы знаете, сколько сейчас времени? — спросил мокрый человек. — Пять минут двенадцатого.
— Неужели? — Басманный пропустил гостя в подъезд, вызвал лифт. От одежды мокрого человека пошел пар.
— Так что же вам нужно? — спросил Басманный.
— Две минуты вашего времени, — сказал мокрый человек, шмыгая носом. — Вы скажете “да”. И я уйду.
—. Тогда я скажу “да” немедленно, — ответил Басманный. — И лягу спать. У меня завтра трудный день.
— Знаю, — сказал мокрый человек и первым вошел в лифт. — Третий этаж?
— Третий.
— Завтра вы летите на Титан, — сказал мокрый человек. Длинными пальцами он убрал со лба прилипшие черные волосы. — И не пытайтесь отрицать.
— Тут нет тайны, — сказал Басманный. — Если запуск не отменят.
— Все будет в порядке, — сказал мокрый человек. — И я полечу вместо вас.
— Почему? — удивился Басманный.
Двери лифта раскрылись. Басманный пропустил вперед гостя, и тот сразу прошел к двери в его квартиру.
— Потому что мне надо завтра, в крайнем случае послезавтра быть на Титане.
— Почему?
— Потому что послезавтра оттуда уйдет рейс к Плутону. Я там должен быть раньше. У вас есть кофе?
Мокрый человек прошел к креслу, опустился в него, вокруг ботинок образовалась небольшая лужа.
— Сейчас сделаю, — сказал Басманный. — Но вы явно обратились не по адресу.
— Вот это мне лучше знать, возразил гость. — У меня разработана последовательность действий. Вы в ней — только этап.
Басманный включил кофемолку. Она зажужжала густо, солидно. Дождь смочил подоконник — утром Басманный забыл задвинуть окно. В комнате пахло мокрой листвой и грибами.
— Очень приятно, — сказал Басманный. — А чем вы намерены заняться на Титане? Вы геолог?
— Я арфист, — сказал мокрый человек, вдыхая запах молотого кофе. — Меня зовут Пик. Пик Прострел. Не слышали?
— К сожалению, нет. Я далек от мира арфистов. А что арфисты делают на Титане?
— Не знаю, — признался Прострел. — Я буду первым. Мне нужно застать Таисию.
Кофе поднялся над туркой рыжим горбом, и Басманный разлил его в чашки. Прострел жадно схватил чашку и принялся мять ее пальцами. Басманный не мог оторвать взгляд от пальцев гостя. Чашке было двести лет, и никто прежде не старался ее раздавить.
— Кем же вам приходится Таисия? — спросил Басманный, надеясь отвлечь Прострела от уничтожения чашки. — Она заболела?
— Она совершенно здорова, — возмутился Прострел. — С чего вы решили, что она больна?
— Тогда объясните мне.
— Я не могу без нее жить. У меня арфа валится из рук.
— Я думал, что арфы на подставках, — сказал Басманный.
— Не понимайте меня буквально, — обиделся Прострел. — Мы знакомы с Таисией три года. Она была на моем концерте. Женщина редкой профессии. Специалист по хондритам. Представляете? Нас влекло друг к другу. Мы собирались соединиться. Если бы не обстоятельства. Я не спал всю ночь. Это нервы!
— Может быть, — сказал Басманный. Ему очень хотелось, чтобы гость поскорее ушел и оставил его в покое.
— Я послал ей письмо, что должен еще раз обо всем подумать. Брачный союз — это серьезный шаг. Вы со мной согласны?
— Согласен.
— Но она не стала ждать.
— Пошлите ей телеграмму, что раскаялись.
—Дело в том... — Вдруг в глазах Прострела начали зреть слезы, скапливаться блестящим валиком на нижнем веке. — Это уже было. Шесть раз. Как минимум. Я говорю вам об этом как мужчина мужчине. Я бы на ее месте не поверил мне. Я ненадежен.
— Так зачем вам на Титан? Вы же снова передумаете.
— Нет, ответил Прострел. — Она всегда прощала меня. А теперь сказала, что улетает на Плутон. А там Степанян.
— Ну и хорошо. Она ждала три года...
Я решил, — сказал Прострел. Он сделал усилие, красные пятна выступили на щеках, чашка, которой было двести лет, разлетелась, кофе брызнул между пальцев на шкуру белого медведя на полу, на светлую обшивку кресла.
— Я не спал ночь, — сказал Прострел, не обращая внимания на бесчинства, которые он натворил.
— Этой чашке было двести лет, — сказал Басманный.
— Как вам не стыдно думать о чашке! — Слезы сорвались с нижнего века, покатились по щекам. — Вы бессердечный человек, Басманный. Я не буду вас жалеть.
— Не надо меня жалеть, — мрачно сказал Басманный. Он собрал осколки чашки и понес их на кухню. Когда он вернулся, в руках Прострела была уже вторая чашка. И он уже начал мять ее в пальцах.
Басманный сказал:
— А ну-ка, отдайте мне чашку.
Прострел чашку вернул, проворчав:
— При чем тут чашка? Я вам завтра достану таких двадцать, Я лечу на Титан и там ей все скажу. Уступите мне свое место.
— Это от меня не зависит.
— А если бы зависело?
— Я бы вас близко к Титану не подпустил.
— Тогда я готов уйти на Титан пешком.
— Это выход, — сказал Басманный. — Я не возражаю.
— Вы смеете шутить!
— Я надеюсь, что ваша Таисия будет счастлива со Степаняном.
— Нет! Я понял, что люблю только ее. Почему вы считаете, что арфист — это не человек? Почему арфист не имеет права полететь на Титан?
— Через год, — сказал Басманный, отхлебывая кофе и разглядывая пятна на шкуре и на обивке кресла. — Арфистов мы будем отправлять через год, когда полеты на Титан станут обычны.
Безобразие! А если бы я играл на кларнете?
— Кларнетистов мы обслуживаем в первую очередь. Я больше вас не задерживаю.
— А я и не намерен задерживаться, — сказал Прострел. Он поднялся. Он почти высох. — Я понял, что вами руководит стремление к славе. Иначе бы вы уступили мне свою очередь.
— Господи! удивился Басманный. — При чем тут слава! Нет никакого подвига в том, чтобы телепортироваться на Титан. Даже в специальных отчетах моя фамилия не будет фигурировать. Все уже испытано тысячу раз. До свидания.
— Прощайте, — сказал Прострел, направляясь к двери. — И все-таки я полечу вместо вас.
— Пожалуйста. Летите раньше меня, вместо меня, идите пешком, только оставьте меня в покое. И Таисию тоже.
— Посмотрим, — сказал Прострел, задерживаясь в дверях. Хотя с вами я, пожалуй, больше не увижусь.
Дверь хлопнула.
Басманный, борясь с ощущением нереальности, огляделся. Нет, Прострел не был кошмаром.
Басманный отхлебнул еще кофе. Кофе совсем остыл. Он подошел к окну. Из подъезда вышла сгорбленная тонкая фигура и бросилась к стоявшему неподалеку флаеру.
Высокий сутулый человек с крепким носом и выразительными глазками вошел в кабинет шефа и робко улыбнулся с порога.
Для своего появления в кабинете шефа Прострел выбрал самое неудачное время. С утра все в институте шло наперекосяк. Связь с Титаном вдруг начала барахлить, из Центра сообщили, что на четырнадцать часов энергию не гарантируют, на второй станции контроля полетел резервный компьютер. Лисичка была в истерике, куда-то пропал Басманный...
— Здравствуйте, — сказал высокий человек. — Я рад с вами познакомиться.
— Да? — удивился шеф. — Как вы сюда проникли? Я сегодня никого не принимаю. И вообще сейчас ухожу на запуск.
Знаю, — улыбнулся посетитель. — Моя фамилия Прострел. Я арфист. Мне надо на Титан.
— Очень приятно, — сказал шеф. — Но я не понимаю, кто вас пропустил.
— Ваша секретарша, — сообщил Прострел и уселся в кресло.
— Тогда обращайтесь в управление пассажирских перевозок, — сказал шеф, который не выносил нахалов.
— Когда?
— Года через два. Почти наверняка года через два установки пойдут в серию.
— Это меня не устраивает, — также серьезно сказал Прострел. — Мне надо быть на Титане завтра. Это последний срок.
— Почему?
— Несчастная любовь, — сказал Прострел.
— Ничего не выйдет, — сказал шеф, поднимаясь, потому что замелькавшие на пульте справа от стола огоньки показали, что присутствие шефа в пусковом зале требуется немедленно.
Прострел поднялся вслед за ним.
— Вы тратите свое и мое время, — сказал шеф.
— Ничего подобного. Вот результаты медицинского обследования.
— Это еще зачем? — Шеф попытался отмахнуться от аккуратно сложенной пачки бумаг и перфокарт.
— Чтобы у вас потом не было неприятностей из-за того, что вы отправили на Титан неподходящего человека.
— Вы будете неподходящим, даже если принесете мне справку из Космического Центра.
— Они именно оттуда, — сказал Прострел.
Шеф быстро шел по коридору, автоматически раскланиваясь со встречными. Прострел тоже мотал головой, словно прожил в институте по крайней мере год.
— Это невозможно, — сказал шеф. — Космический Центр не обследует арфистов. Вы не представляете, до чего они загружены.
— Представляю, — сказал Прострел негромко. — Мне пришлось потратить целый день, пока я всего добился
— Добились?
— А как же иначе?
Шеф на секунду остановился, посмотрел на Прострела мрачным из-под седых бровей взглядом, взял бумажки и бросил взгляд на гриф: "Космический Центр". Затем поспешил к пусковому залу.
— Я понимаю, Артур Артурович, — догнал его арфист, — что все эти документы и рекомендации от академика Пыхова и третьего института Воскобойникова не играют для вас роли...
— У вас и это есть?
— Все есть. Запуск является, так сказать, внутренним делом нашего института. И состояние здоровья теленавта — дело третье...
— Как вы сказали?
— Теленавт. Это мое изобретение. Я полагаю, что теленавтика, основателем которой вы, Артур Артурович, являетесь, станет со временем основным направлением в мировой науке. А вы как думаете?
— Я на эту тему не думаю, — буркнул шеф, который знал цену грубой лести, но устоять против нее ему было трудно, как и любому основателю мировой науки.
Пусковой зал представлял собой сцену в разгар Бородинского сражения. Разноцветными суетливыми жучками техники различных служб института облепили громоздкую серую матовую установку, словно хотели растащить ее на винтики, что было неправдой — шла последняя проверка узлов. Красивая женщина в голубом халате рыдала на алюминиевом табурете, рядом стоял толстый брюнет со стаканом воды, который при виде шефа громко сказал:
— Басманного все нет. — Это был Радик.
— Домой звонили?
— Не отвечает.
— Он не мог струсить! — произнесла, глотая слезы, красавица.
— Ты, Лисичка, молчи, — сказал Радик. — Связь с Титаном опять барахлит. Кого вместо Басманного отправлять будем... в случае чего?
— Меня, — быстро сказал Прострел. — Я уже готов.
— Это еще кто? — удивился Радик.
Лисичка с интересом поглядела на кандидата в теленавты. Слезы продолжали струиться по ее прекрасному лицу.
Из-под потолка возник глухой голос:
— Артур Артурович, связь с Титаном. У них срочное сообщение.
— Иду, — сказал шеф и быстро побежал к ажурной лестнице на галерею — полы халата в двух метрах позади.
— Вы будете дублером Басманного? — спросила Лисичка. — Я его не выношу.
Из радиорубки донесся страшный рев шефа. В пусковом зале наступила мгновенная тишина. Но так как вопль не повторился, все вернулись к своим делам.
— Я вас раньше в институте не видела, — сказала Лисичка.
— Это не играет роли, — сказал Прострел. — Мне там нечего делать.
— Басманный тоже не совершает подвига, — сказала Лисичка, и в голосе ее прозвучала неуверенность. Ей хотелось, чтобы ее разубедили.
— Это может каждый, — как назло согласился Прострел. — Через год так будут отправлять грудных детей. Я, например, отношусь к этому буднично. Если бы не любовь, никогда не стал бы связываться. А дальше что? Ждать на Титане следующего запуска? Сколько ждать?
— Совершенно неизвестно, — сказала Лисичка.
В зал вошла экскурсия, впереди дама в голубых очках.
— А сейчас нам покажут пусковой зал, — сказала дама уверенно. Повела головой, как ящерица в пустыне, и спросила строго: — Кто нам покажет пусковой зал?
Прострел пошел к установке и остановился в нескольких шагах от нее, за спинами техников в желтых халатах, биологов в голубых, теоретиков в костюмах а-ля шеф.
— Вы видите перед собой, — сказал Прострел, глядя поверх голов экскурсантов, — первую в мире действующую межпланетную телепортационную установку.
Подростки достали магнитофончики, щелкнули кнопочками.
— Вековая мечта человечества сбылась, — продолжал Прострел. — Фактически мгновенное перемещение материи на космические расстояния разрешает проблемы транспортировки в пределах Солнечной системы.
— А к звездам? — спросила худенькая девочка.
— И к звездам. В свое время. — Прострел отечески улыбнулся. — Принципиально это уже возможно, однако количество энергии, требуемое для такого перелета, превышает возможности всех станций нашей планеты. Даже сейчас... — голос Прострела окреп, и техники оглядывались на него, не смея сказать, что оратор мешает им работать, — даже сейчас телепортация на Титан заставит Северное полушарие отдать половину энергетических резервов, которые измеряются в миллиардах... — Прострел замолчал, обводя аудиторию горящим взглядом. Он, к сожалению, забыл, в миллиардах чего измеряется энергия.
— Если это так дорого, — сказала дама в голубых очках, — зачем тратить средства...
— Отвечаю! — Прострел направил руку вверх и продолжал: — Человечество стремится к небу. В свое время первые спутники Земли казались слишком дорогими. Теперь их запускают школьные астрономические кружки.
Подростки согласно склонили головы. Они запускали спутники Земли. В свободное от занятий время.
— Но даже в настоящей форме мгновенное перемещение было бы невозможно, если бы не деталь, найденная уважаемым Артуром Артуровичем, которая обессмертит его имя.
Прострел чуть опустил указующий перст, уткнув его в приземистую фигуру шефа, который появился на лестничной площадке, сжимая в кулаке синюю ленту космограммы. Артур Артурович, встретив взгляды экскурсантов, на секунду растерялся и поклонился.
— Именно ему удалось натолкнуться на элементарную, но великую идею! Когда тело определенной массы движется вдоль гравитационных лучей, расход энергии тысячекратно уменьшается в случае, если навстречу из точки, куда оно стремится, будет двигаться тело точно такой же массы в обратном направлении. Эффект качелей — назвали это решение ученые. Эффектом Артура Артуровича назвал бы его я!
— А массы не столкнутся? — вякнула худенькая девочка.
— Массы условны, — сказал Прострел. — Масса фактически не существует. Это потоки элементарных частиц.
— Это что такое? — пришел в себя шеф. — Кто допустил? В день запуска! Что здесь делает Прострел?
— Проследуем дальше, — сказала дама в голубых очках и увела экскурсию в соседний зал.
— Я готов к телепортации, — сказал Прострел.
— Забудьте об этом, сказал шеф.
— Не могу! — крикнул в ответ Прострел, задрав голову, чтобы удобнее сверлить шефа черными глазами. Только вы можете понять, что значит любовь.
— Ах, что за пустяки! — отмахнулся шеф и, увидев Радика, потряс перед его носом космограммой. — Что теперь делать? Все пересчитывать, а Басманного нет.
— С минуты на минуту он явится, — сказал Радик. — Он верный человек.
А если не явится?
— Значит, что-то случилось. Трагическое. И тогда лететь придется другому. Хотя нежелательно.
Почему нежелательно? — спросил шеф.
— Потому что никто не знает, когда он вернется обратно. У нас запланирована лишь одна телепортация. Никто в Совете не даст в этом квартале энергию на вторую. Вы это знаете.
Тогда полетите вы, — сказал шеф.
— У меня на послезавтра билеты в театр, — просто сказал Радик. — А на той неделе теща уезжает в отпуск, оставляя меня с женой и пятью детьми. Вы понимаете, что это значит?
— И это настоящий ученый! — сказал шеф. — Долой из института! Мы найдем другого. Любого.
Шеф развернулся всем корпусом и столкнулся с Пузисом, который обмахивался стопкой перфокарт, ожидая очереди поговорить с шефом.
— Пузис, — сказал шеф, и в его улыбке была неуверенность, — вы полетите сегодня вместо Басманного? Правда?
— С удовольствием, — сказал Пузис. — Когда обратно?
Может быть, через полгода. Но для вас это не проблема?
— Нет, не проблема, — сказал коварный Пузис. — И монография, которую мы с вами заканчиваем, Артур Артурович, подождет. Она все равно в плане будущего года.
— Правильно, — сказал шеф. — Монография подождет. Кстати, вам совершенно нечего делать на Титане, Пузис. Он не по вашей специальности.
— Слушаюсь, шеф, — сказал коварный Пузис и исчез в радиорубке. Шеф обвел глазами армию техников и ученых у его ног. Все слышали разговор, все делали вид, что заняты делом. Только Губернаторов поднял взгляд и сказал тихо:
— Можно, я полечу? Я не женат. Мне всю жизнь хотелось побывать на Титане.
— Вот! — сказал шеф. — А вы говорите.
— Не пойдет! — крикнул снизу Прострел. — Он не поместится в установку. В нем сто пятьдесят килограммов живого веса.
— Сто двадцать, — сказал Губернаторов, который явно не поместился бы в установку.
— Во всей Вселенной не хватит гравитонов, — сказала Лисичка, — чтобы перенести массу Губернаторова на Титан. Но на меня не рассчитывайте. Я завтра лечу в Коктебель.
Вас, Лисичка, — сказал шеф, — я и не приглашал. Вы даже в виде потока элементарных частиц чрезвычайно опасны. И если вместо Титана вы попадете к вашей косметичке, никто не удивится.
— Спасибо, — сказала оскорбленная Лисичка и вспомнила, что косметичка Алла Семеновна ждет ее вечером. Скорей бы прошел этот запуск.
В зал вбежал Иван Сидорович.
— Он дома! — крикнул Иван Сидорович с порога, жуя, половецкий ус. — Он не приедет.
— О ком речь? — спросил в растерянности шеф.
— Мы посылали Ивана Сидоровича к Басманному, — сказал Радик.
— Почему он не приедет? — спросил шеф. — Через час телепортация на Титан. Разве не так?
— Он спит, — сказал Иван Сидорович. — И не хочет просыпаться.
— Так разбудите его!
— Он сказал, что не будет просыпаться.
— Напомните ему в конце концов, что он участник исторического события.
— Он сказал, что знает.
— И что?
— Перевернулся на другой бок, — сказал Иван Сидорович.
— Я вас предупреждал, — сказал Прострел. — На Басманного нельзя полагаться.
Шеф бросился в радиорубку — шла космограмма с Титана.
— Это удивительно, — сказала Лисичка.
— Я у него вчера был, — прошептал ей Прострел. — Он произвел на меня впечатление слабого человека, не знающего, что такое истинная любовь.
— Ему этого не понять, — ответила Лисичка. — Я знаю.
— Я был вынужден подсыпать ему в кофе снотворного, — сказал Прострел.
— Это преступление! — ахнула Лисичка.
— Да, — согласился покорно Прострел. — На него меня толкнула любовь. Вы понимаете?
— Понимаю, — сказала Лисичка. — Но все равно это преступление.
— У вас не хватит совести выдать меня, — сказал Прострел.
— Не хватит, — согласилась Лисичка.
Большие часы с восемнадцатью циферблатами пробили двенадцать. До запуска оставалось меньше часа.
В радиорубке шеф передал Радику последние данные с Титана.
— Кто летит с Титана? — спросил шеф. — Пирелли?
— Пирелли.
— Еще вчера он был легче на три кило. Разве это не безответственность?
Радик посмотрел на шефа печальными преданными глазами.
— Я не пойду в театр, — сказал он. — И жене придется одной возиться с детьми.
— Спасибо, — сказал шеф. — Я буду приходить к ней по вечерам.
Да? — И неизвестно было, рад Радик такому решению шефа или нет.
— Ну ладно, — сказал шеф, не дождавшись должной благодарности. — Иди. У тебя какой вес?
— Сейчас узнаем, — мрачно сказал Радик. — Не представляю, как жена управится.
В коридорчике, ведущем к весовой — “массогравитонному отсеку”, почему-то не горел светильник. Радик на секунду приостановился, поджидая Лисичку, чтобы она направила его на верный путь.
— Где ты? — спросил он.
— Я здесь, — ответил мужской голос.
В то же мгновение сильная рука прижала к носу и рту Радика вату, пахнущую хлороформом. Мир закружился и исчез. Последним ощущением Радика была уверенность в том, что его куда-то тащат. И голос Лисички: “Он не заслужил иного”.
Ровно за восемь минут до запуска теленавт быстрыми шагами вошел в пусковой зал. Он был в длинном махровом халате с капюшоном, низко надвинутым на глаза. Из рукавов вылезали длинные руки с тяжелыми браслетами — дополнительным весом. Сзади шли два пусковика и Лисичка.
Кинув пронзительный черный взгляд на почтительную толпу техников, первый в мире теленант исчез в черном люке установки. Пусковики нырнули вслед. Лисичка осталась стоять снаружи, словно охраняла установку от врагов.
Теленант поглядел на установку, спросил:
— Все готово? Он там?
— Он там, — ответила Лисичка.
— Он там, — ответили техники.
Шеф проследовал к пульту. Пульт сверкал огнями, как карнавальная улица в Рио. Метроном отсчитывал последние секунды. Еще немного, и теленавт перестанет существовать. Он превратится в поток гравитонов и мгновенно перенесется к Титану. А встречный поток с теленавтом с Титана материализуется в установке, поблескивающей под множеством прожекторов и сканеров, линз и объективов...
— Десять, девять, восемь, семь, шесть...
В этот момент в зал вполз Радик.
— Шеф, — сказал он тихим голосом, которого никто не услышал.
— Пять, четыре, три, два, один... пуску
— Шеф! — сказал Радик громче.
Шеф обернулся.
— Кто же полетел? — спросил он тихо. — Дезертир!
— Меня подменили, — сказал Радик.
Еще ярче вспыхнули экраны и сигналы.
На экране, который смотрел внутрь установки, появилось торжествующее лицо пусковика. Пусковик поднял вверх большой палец.
— Есть телепортация! — закричал он.
Техники, ученые и обслуживающий персонал бросились другу другу в объятия. Дело свершилось.
Лисичка помогла Радику, от которого сильно пахло хлороформом, подняться на ноги.
— Это, — сказала она, — песнь торжествующей любви.
Из установки, кутаясь в купальный махровый халат, оставленный теленавтом Прострелом, вышла полная молодая женщина.
— Я так больше не могу, — сказал шеф. — Мне семьдесят лет. У меня слабые нервы. Это не Пирелли.
— Нет, — ответила женщина. — Я не Пирелли. Но Пирелли — настоящий джентльмен. И сотрудники вашего института, Артур Артурович, которые работают у нас на Титане, тоже настоящие джентльмены. Когда они поняли, какова сила моей любви к арфисту Прострелу — это имя вам, к сожалению, ничего не говорит...
— Говорит, — сказал Артур Артурович. — Говорит.
— Говорит, — сказала Лисичка.
— Тем более, — сказала решительно женщина в халате.
— Таисия, здравствуйте, — сказала тогда Лисичка. — Он так к вам стремился, чтобы вы не ушли к Степаняну.
— А вы не знаете случайно его адреса? — спросила Таисия. — Я бы поехала к нему немедленно. Я намерена спросить его, женится он на мне или будет колебаться всю жизнь?
— Его адрес, — сказал Радик, тряся головой, чтобы прогнать следы одурения, — Солнечная система. Титан.
— Когда он туда улетел? — тихо спросила Таисия.
— Одновременно с вами, — сказал Радик. — Вы должны были встретиться на поллути.
Таисия молча повернулась, сделала шаг обратно, к установке, но кто-то из техников мягко остановил ее и сказал:
— Следующий запуск через полгода.
1979 г.
— Не простудись, — сказал Радик вслед. — Ты нам еще пригодишься.
Человек в летнем костюме сутулился у подъезда. Он промок, одежда прилипла к телу, с длинного носа в такт мелкой дрожи срывались капли. Кто же, подумал Басманный, та фея, что может подвигнуть на такой подвиг мужчину средних лет?
— Вы Басманный? — строю спросил человек, встретившись с ним взглядом.
Вот тебе и фея, улыбнулся Басманный.
— К вашим услугам, — сказал он.
— Я из-за вас простужусь, — сообщил мокрый человек.
— Жаль, — сказал Басманный.
— Мне нужно поговорить с вами наедине.
Кто он? Изобретатель вечного двигателя? Охотник за автографами?
Черные глаза, близко посаженные к переносице, уперлись в лицо Басманного. Оранжевый отсвет из подъезда сверкал в них адским пламенем.
— Заходите, — сказал Басманный. — В любом случае глупо стоять под дождем.
— Я боялся пропустить вас, — сказал мокрый человек.
— Подождали бы в подъезде, подъехали бы в институт...
— А вы знаете, сколько сейчас времени? — спросил мокрый человек. — Пять минут двенадцатого.
— Неужели? — Басманный пропустил гостя в подъезд, вызвал лифт. От одежды мокрого человека пошел пар.
— Так что же вам нужно? — спросил Басманный.
— Две минуты вашего времени, — сказал мокрый человек, шмыгая носом. — Вы скажете “да”. И я уйду.
—. Тогда я скажу “да” немедленно, — ответил Басманный. — И лягу спать. У меня завтра трудный день.
— Знаю, — сказал мокрый человек и первым вошел в лифт. — Третий этаж?
— Третий.
— Завтра вы летите на Титан, — сказал мокрый человек. Длинными пальцами он убрал со лба прилипшие черные волосы. — И не пытайтесь отрицать.
— Тут нет тайны, — сказал Басманный. — Если запуск не отменят.
— Все будет в порядке, — сказал мокрый человек. — И я полечу вместо вас.
— Почему? — удивился Басманный.
Двери лифта раскрылись. Басманный пропустил вперед гостя, и тот сразу прошел к двери в его квартиру.
— Потому что мне надо завтра, в крайнем случае послезавтра быть на Титане.
— Почему?
— Потому что послезавтра оттуда уйдет рейс к Плутону. Я там должен быть раньше. У вас есть кофе?
Мокрый человек прошел к креслу, опустился в него, вокруг ботинок образовалась небольшая лужа.
— Сейчас сделаю, — сказал Басманный. — Но вы явно обратились не по адресу.
— Вот это мне лучше знать, возразил гость. — У меня разработана последовательность действий. Вы в ней — только этап.
Басманный включил кофемолку. Она зажужжала густо, солидно. Дождь смочил подоконник — утром Басманный забыл задвинуть окно. В комнате пахло мокрой листвой и грибами.
— Очень приятно, — сказал Басманный. — А чем вы намерены заняться на Титане? Вы геолог?
— Я арфист, — сказал мокрый человек, вдыхая запах молотого кофе. — Меня зовут Пик. Пик Прострел. Не слышали?
— К сожалению, нет. Я далек от мира арфистов. А что арфисты делают на Титане?
— Не знаю, — признался Прострел. — Я буду первым. Мне нужно застать Таисию.
Кофе поднялся над туркой рыжим горбом, и Басманный разлил его в чашки. Прострел жадно схватил чашку и принялся мять ее пальцами. Басманный не мог оторвать взгляд от пальцев гостя. Чашке было двести лет, и никто прежде не старался ее раздавить.
— Кем же вам приходится Таисия? — спросил Басманный, надеясь отвлечь Прострела от уничтожения чашки. — Она заболела?
— Она совершенно здорова, — возмутился Прострел. — С чего вы решили, что она больна?
— Тогда объясните мне.
— Я не могу без нее жить. У меня арфа валится из рук.
— Я думал, что арфы на подставках, — сказал Басманный.
— Не понимайте меня буквально, — обиделся Прострел. — Мы знакомы с Таисией три года. Она была на моем концерте. Женщина редкой профессии. Специалист по хондритам. Представляете? Нас влекло друг к другу. Мы собирались соединиться. Если бы не обстоятельства. Я не спал всю ночь. Это нервы!
— Может быть, — сказал Басманный. Ему очень хотелось, чтобы гость поскорее ушел и оставил его в покое.
— Я послал ей письмо, что должен еще раз обо всем подумать. Брачный союз — это серьезный шаг. Вы со мной согласны?
— Согласен.
— Но она не стала ждать.
— Пошлите ей телеграмму, что раскаялись.
—Дело в том... — Вдруг в глазах Прострела начали зреть слезы, скапливаться блестящим валиком на нижнем веке. — Это уже было. Шесть раз. Как минимум. Я говорю вам об этом как мужчина мужчине. Я бы на ее месте не поверил мне. Я ненадежен.
— Так зачем вам на Титан? Вы же снова передумаете.
— Нет, ответил Прострел. — Она всегда прощала меня. А теперь сказала, что улетает на Плутон. А там Степанян.
— Ну и хорошо. Она ждала три года...
Я решил, — сказал Прострел. Он сделал усилие, красные пятна выступили на щеках, чашка, которой было двести лет, разлетелась, кофе брызнул между пальцев на шкуру белого медведя на полу, на светлую обшивку кресла.
— Я не спал ночь, — сказал Прострел, не обращая внимания на бесчинства, которые он натворил.
— Этой чашке было двести лет, — сказал Басманный.
— Как вам не стыдно думать о чашке! — Слезы сорвались с нижнего века, покатились по щекам. — Вы бессердечный человек, Басманный. Я не буду вас жалеть.
— Не надо меня жалеть, — мрачно сказал Басманный. Он собрал осколки чашки и понес их на кухню. Когда он вернулся, в руках Прострела была уже вторая чашка. И он уже начал мять ее в пальцах.
Басманный сказал:
— А ну-ка, отдайте мне чашку.
Прострел чашку вернул, проворчав:
— При чем тут чашка? Я вам завтра достану таких двадцать, Я лечу на Титан и там ей все скажу. Уступите мне свое место.
— Это от меня не зависит.
— А если бы зависело?
— Я бы вас близко к Титану не подпустил.
— Тогда я готов уйти на Титан пешком.
— Это выход, — сказал Басманный. — Я не возражаю.
— Вы смеете шутить!
— Я надеюсь, что ваша Таисия будет счастлива со Степаняном.
— Нет! Я понял, что люблю только ее. Почему вы считаете, что арфист — это не человек? Почему арфист не имеет права полететь на Титан?
— Через год, — сказал Басманный, отхлебывая кофе и разглядывая пятна на шкуре и на обивке кресла. — Арфистов мы будем отправлять через год, когда полеты на Титан станут обычны.
Безобразие! А если бы я играл на кларнете?
— Кларнетистов мы обслуживаем в первую очередь. Я больше вас не задерживаю.
— А я и не намерен задерживаться, — сказал Прострел. Он поднялся. Он почти высох. — Я понял, что вами руководит стремление к славе. Иначе бы вы уступили мне свою очередь.
— Господи! удивился Басманный. — При чем тут слава! Нет никакого подвига в том, чтобы телепортироваться на Титан. Даже в специальных отчетах моя фамилия не будет фигурировать. Все уже испытано тысячу раз. До свидания.
— Прощайте, — сказал Прострел, направляясь к двери. — И все-таки я полечу вместо вас.
— Пожалуйста. Летите раньше меня, вместо меня, идите пешком, только оставьте меня в покое. И Таисию тоже.
— Посмотрим, — сказал Прострел, задерживаясь в дверях. Хотя с вами я, пожалуй, больше не увижусь.
Дверь хлопнула.
Басманный, борясь с ощущением нереальности, огляделся. Нет, Прострел не был кошмаром.
Басманный отхлебнул еще кофе. Кофе совсем остыл. Он подошел к окну. Из подъезда вышла сгорбленная тонкая фигура и бросилась к стоявшему неподалеку флаеру.
Высокий сутулый человек с крепким носом и выразительными глазками вошел в кабинет шефа и робко улыбнулся с порога.
Для своего появления в кабинете шефа Прострел выбрал самое неудачное время. С утра все в институте шло наперекосяк. Связь с Титаном вдруг начала барахлить, из Центра сообщили, что на четырнадцать часов энергию не гарантируют, на второй станции контроля полетел резервный компьютер. Лисичка была в истерике, куда-то пропал Басманный...
— Здравствуйте, — сказал высокий человек. — Я рад с вами познакомиться.
— Да? — удивился шеф. — Как вы сюда проникли? Я сегодня никого не принимаю. И вообще сейчас ухожу на запуск.
Знаю, — улыбнулся посетитель. — Моя фамилия Прострел. Я арфист. Мне надо на Титан.
— Очень приятно, — сказал шеф. — Но я не понимаю, кто вас пропустил.
— Ваша секретарша, — сообщил Прострел и уселся в кресло.
— Тогда обращайтесь в управление пассажирских перевозок, — сказал шеф, который не выносил нахалов.
— Когда?
— Года через два. Почти наверняка года через два установки пойдут в серию.
— Это меня не устраивает, — также серьезно сказал Прострел. — Мне надо быть на Титане завтра. Это последний срок.
— Почему?
— Несчастная любовь, — сказал Прострел.
— Ничего не выйдет, — сказал шеф, поднимаясь, потому что замелькавшие на пульте справа от стола огоньки показали, что присутствие шефа в пусковом зале требуется немедленно.
Прострел поднялся вслед за ним.
— Вы тратите свое и мое время, — сказал шеф.
— Ничего подобного. Вот результаты медицинского обследования.
— Это еще зачем? — Шеф попытался отмахнуться от аккуратно сложенной пачки бумаг и перфокарт.
— Чтобы у вас потом не было неприятностей из-за того, что вы отправили на Титан неподходящего человека.
— Вы будете неподходящим, даже если принесете мне справку из Космического Центра.
— Они именно оттуда, — сказал Прострел.
Шеф быстро шел по коридору, автоматически раскланиваясь со встречными. Прострел тоже мотал головой, словно прожил в институте по крайней мере год.
— Это невозможно, — сказал шеф. — Космический Центр не обследует арфистов. Вы не представляете, до чего они загружены.
— Представляю, — сказал Прострел негромко. — Мне пришлось потратить целый день, пока я всего добился
— Добились?
— А как же иначе?
Шеф на секунду остановился, посмотрел на Прострела мрачным из-под седых бровей взглядом, взял бумажки и бросил взгляд на гриф: "Космический Центр". Затем поспешил к пусковому залу.
— Я понимаю, Артур Артурович, — догнал его арфист, — что все эти документы и рекомендации от академика Пыхова и третьего института Воскобойникова не играют для вас роли...
— У вас и это есть?
— Все есть. Запуск является, так сказать, внутренним делом нашего института. И состояние здоровья теленавта — дело третье...
— Как вы сказали?
— Теленавт. Это мое изобретение. Я полагаю, что теленавтика, основателем которой вы, Артур Артурович, являетесь, станет со временем основным направлением в мировой науке. А вы как думаете?
— Я на эту тему не думаю, — буркнул шеф, который знал цену грубой лести, но устоять против нее ему было трудно, как и любому основателю мировой науки.
Пусковой зал представлял собой сцену в разгар Бородинского сражения. Разноцветными суетливыми жучками техники различных служб института облепили громоздкую серую матовую установку, словно хотели растащить ее на винтики, что было неправдой — шла последняя проверка узлов. Красивая женщина в голубом халате рыдала на алюминиевом табурете, рядом стоял толстый брюнет со стаканом воды, который при виде шефа громко сказал:
— Басманного все нет. — Это был Радик.
— Домой звонили?
— Не отвечает.
— Он не мог струсить! — произнесла, глотая слезы, красавица.
— Ты, Лисичка, молчи, — сказал Радик. — Связь с Титаном опять барахлит. Кого вместо Басманного отправлять будем... в случае чего?
— Меня, — быстро сказал Прострел. — Я уже готов.
— Это еще кто? — удивился Радик.
Лисичка с интересом поглядела на кандидата в теленавты. Слезы продолжали струиться по ее прекрасному лицу.
Из-под потолка возник глухой голос:
— Артур Артурович, связь с Титаном. У них срочное сообщение.
— Иду, — сказал шеф и быстро побежал к ажурной лестнице на галерею — полы халата в двух метрах позади.
— Вы будете дублером Басманного? — спросила Лисичка. — Я его не выношу.
Из радиорубки донесся страшный рев шефа. В пусковом зале наступила мгновенная тишина. Но так как вопль не повторился, все вернулись к своим делам.
— Я вас раньше в институте не видела, — сказала Лисичка.
— Это не играет роли, — сказал Прострел. — Мне там нечего делать.
— Басманный тоже не совершает подвига, — сказала Лисичка, и в голосе ее прозвучала неуверенность. Ей хотелось, чтобы ее разубедили.
— Это может каждый, — как назло согласился Прострел. — Через год так будут отправлять грудных детей. Я, например, отношусь к этому буднично. Если бы не любовь, никогда не стал бы связываться. А дальше что? Ждать на Титане следующего запуска? Сколько ждать?
— Совершенно неизвестно, — сказала Лисичка.
В зал вошла экскурсия, впереди дама в голубых очках.
— А сейчас нам покажут пусковой зал, — сказала дама уверенно. Повела головой, как ящерица в пустыне, и спросила строго: — Кто нам покажет пусковой зал?
Прострел пошел к установке и остановился в нескольких шагах от нее, за спинами техников в желтых халатах, биологов в голубых, теоретиков в костюмах а-ля шеф.
— Вы видите перед собой, — сказал Прострел, глядя поверх голов экскурсантов, — первую в мире действующую межпланетную телепортационную установку.
Подростки достали магнитофончики, щелкнули кнопочками.
— Вековая мечта человечества сбылась, — продолжал Прострел. — Фактически мгновенное перемещение материи на космические расстояния разрешает проблемы транспортировки в пределах Солнечной системы.
— А к звездам? — спросила худенькая девочка.
— И к звездам. В свое время. — Прострел отечески улыбнулся. — Принципиально это уже возможно, однако количество энергии, требуемое для такого перелета, превышает возможности всех станций нашей планеты. Даже сейчас... — голос Прострела окреп, и техники оглядывались на него, не смея сказать, что оратор мешает им работать, — даже сейчас телепортация на Титан заставит Северное полушарие отдать половину энергетических резервов, которые измеряются в миллиардах... — Прострел замолчал, обводя аудиторию горящим взглядом. Он, к сожалению, забыл, в миллиардах чего измеряется энергия.
— Если это так дорого, — сказала дама в голубых очках, — зачем тратить средства...
— Отвечаю! — Прострел направил руку вверх и продолжал: — Человечество стремится к небу. В свое время первые спутники Земли казались слишком дорогими. Теперь их запускают школьные астрономические кружки.
Подростки согласно склонили головы. Они запускали спутники Земли. В свободное от занятий время.
— Но даже в настоящей форме мгновенное перемещение было бы невозможно, если бы не деталь, найденная уважаемым Артуром Артуровичем, которая обессмертит его имя.
Прострел чуть опустил указующий перст, уткнув его в приземистую фигуру шефа, который появился на лестничной площадке, сжимая в кулаке синюю ленту космограммы. Артур Артурович, встретив взгляды экскурсантов, на секунду растерялся и поклонился.
— Именно ему удалось натолкнуться на элементарную, но великую идею! Когда тело определенной массы движется вдоль гравитационных лучей, расход энергии тысячекратно уменьшается в случае, если навстречу из точки, куда оно стремится, будет двигаться тело точно такой же массы в обратном направлении. Эффект качелей — назвали это решение ученые. Эффектом Артура Артуровича назвал бы его я!
— А массы не столкнутся? — вякнула худенькая девочка.
— Массы условны, — сказал Прострел. — Масса фактически не существует. Это потоки элементарных частиц.
— Это что такое? — пришел в себя шеф. — Кто допустил? В день запуска! Что здесь делает Прострел?
— Проследуем дальше, — сказала дама в голубых очках и увела экскурсию в соседний зал.
— Я готов к телепортации, — сказал Прострел.
— Забудьте об этом, сказал шеф.
— Не могу! — крикнул в ответ Прострел, задрав голову, чтобы удобнее сверлить шефа черными глазами. Только вы можете понять, что значит любовь.
— Ах, что за пустяки! — отмахнулся шеф и, увидев Радика, потряс перед его носом космограммой. — Что теперь делать? Все пересчитывать, а Басманного нет.
— С минуты на минуту он явится, — сказал Радик. — Он верный человек.
А если не явится?
— Значит, что-то случилось. Трагическое. И тогда лететь придется другому. Хотя нежелательно.
Почему нежелательно? — спросил шеф.
— Потому что никто не знает, когда он вернется обратно. У нас запланирована лишь одна телепортация. Никто в Совете не даст в этом квартале энергию на вторую. Вы это знаете.
Тогда полетите вы, — сказал шеф.
— У меня на послезавтра билеты в театр, — просто сказал Радик. — А на той неделе теща уезжает в отпуск, оставляя меня с женой и пятью детьми. Вы понимаете, что это значит?
— И это настоящий ученый! — сказал шеф. — Долой из института! Мы найдем другого. Любого.
Шеф развернулся всем корпусом и столкнулся с Пузисом, который обмахивался стопкой перфокарт, ожидая очереди поговорить с шефом.
— Пузис, — сказал шеф, и в его улыбке была неуверенность, — вы полетите сегодня вместо Басманного? Правда?
— С удовольствием, — сказал Пузис. — Когда обратно?
Может быть, через полгода. Но для вас это не проблема?
— Нет, не проблема, — сказал коварный Пузис. — И монография, которую мы с вами заканчиваем, Артур Артурович, подождет. Она все равно в плане будущего года.
— Правильно, — сказал шеф. — Монография подождет. Кстати, вам совершенно нечего делать на Титане, Пузис. Он не по вашей специальности.
— Слушаюсь, шеф, — сказал коварный Пузис и исчез в радиорубке. Шеф обвел глазами армию техников и ученых у его ног. Все слышали разговор, все делали вид, что заняты делом. Только Губернаторов поднял взгляд и сказал тихо:
— Можно, я полечу? Я не женат. Мне всю жизнь хотелось побывать на Титане.
— Вот! — сказал шеф. — А вы говорите.
— Не пойдет! — крикнул снизу Прострел. — Он не поместится в установку. В нем сто пятьдесят килограммов живого веса.
— Сто двадцать, — сказал Губернаторов, который явно не поместился бы в установку.
— Во всей Вселенной не хватит гравитонов, — сказала Лисичка, — чтобы перенести массу Губернаторова на Титан. Но на меня не рассчитывайте. Я завтра лечу в Коктебель.
Вас, Лисичка, — сказал шеф, — я и не приглашал. Вы даже в виде потока элементарных частиц чрезвычайно опасны. И если вместо Титана вы попадете к вашей косметичке, никто не удивится.
— Спасибо, — сказала оскорбленная Лисичка и вспомнила, что косметичка Алла Семеновна ждет ее вечером. Скорей бы прошел этот запуск.
В зал вбежал Иван Сидорович.
— Он дома! — крикнул Иван Сидорович с порога, жуя, половецкий ус. — Он не приедет.
— О ком речь? — спросил в растерянности шеф.
— Мы посылали Ивана Сидоровича к Басманному, — сказал Радик.
— Почему он не приедет? — спросил шеф. — Через час телепортация на Титан. Разве не так?
— Он спит, — сказал Иван Сидорович. — И не хочет просыпаться.
— Так разбудите его!
— Он сказал, что не будет просыпаться.
— Напомните ему в конце концов, что он участник исторического события.
— Он сказал, что знает.
— И что?
— Перевернулся на другой бок, — сказал Иван Сидорович.
— Я вас предупреждал, — сказал Прострел. — На Басманного нельзя полагаться.
Шеф бросился в радиорубку — шла космограмма с Титана.
— Это удивительно, — сказала Лисичка.
— Я у него вчера был, — прошептал ей Прострел. — Он произвел на меня впечатление слабого человека, не знающего, что такое истинная любовь.
— Ему этого не понять, — ответила Лисичка. — Я знаю.
— Я был вынужден подсыпать ему в кофе снотворного, — сказал Прострел.
— Это преступление! — ахнула Лисичка.
— Да, — согласился покорно Прострел. — На него меня толкнула любовь. Вы понимаете?
— Понимаю, — сказала Лисичка. — Но все равно это преступление.
— У вас не хватит совести выдать меня, — сказал Прострел.
— Не хватит, — согласилась Лисичка.
Большие часы с восемнадцатью циферблатами пробили двенадцать. До запуска оставалось меньше часа.
В радиорубке шеф передал Радику последние данные с Титана.
— Кто летит с Титана? — спросил шеф. — Пирелли?
— Пирелли.
— Еще вчера он был легче на три кило. Разве это не безответственность?
Радик посмотрел на шефа печальными преданными глазами.
— Я не пойду в театр, — сказал он. — И жене придется одной возиться с детьми.
— Спасибо, — сказал шеф. — Я буду приходить к ней по вечерам.
Да? — И неизвестно было, рад Радик такому решению шефа или нет.
— Ну ладно, — сказал шеф, не дождавшись должной благодарности. — Иди. У тебя какой вес?
— Сейчас узнаем, — мрачно сказал Радик. — Не представляю, как жена управится.
В коридорчике, ведущем к весовой — “массогравитонному отсеку”, почему-то не горел светильник. Радик на секунду приостановился, поджидая Лисичку, чтобы она направила его на верный путь.
— Где ты? — спросил он.
— Я здесь, — ответил мужской голос.
В то же мгновение сильная рука прижала к носу и рту Радика вату, пахнущую хлороформом. Мир закружился и исчез. Последним ощущением Радика была уверенность в том, что его куда-то тащат. И голос Лисички: “Он не заслужил иного”.
Ровно за восемь минут до запуска теленавт быстрыми шагами вошел в пусковой зал. Он был в длинном махровом халате с капюшоном, низко надвинутым на глаза. Из рукавов вылезали длинные руки с тяжелыми браслетами — дополнительным весом. Сзади шли два пусковика и Лисичка.
Кинув пронзительный черный взгляд на почтительную толпу техников, первый в мире теленант исчез в черном люке установки. Пусковики нырнули вслед. Лисичка осталась стоять снаружи, словно охраняла установку от врагов.
Теленант поглядел на установку, спросил:
— Все готово? Он там?
— Он там, — ответила Лисичка.
— Он там, — ответили техники.
Шеф проследовал к пульту. Пульт сверкал огнями, как карнавальная улица в Рио. Метроном отсчитывал последние секунды. Еще немного, и теленавт перестанет существовать. Он превратится в поток гравитонов и мгновенно перенесется к Титану. А встречный поток с теленавтом с Титана материализуется в установке, поблескивающей под множеством прожекторов и сканеров, линз и объективов...
— Десять, девять, восемь, семь, шесть...
В этот момент в зал вполз Радик.
— Шеф, — сказал он тихим голосом, которого никто не услышал.
— Пять, четыре, три, два, один... пуску
— Шеф! — сказал Радик громче.
Шеф обернулся.
— Кто же полетел? — спросил он тихо. — Дезертир!
— Меня подменили, — сказал Радик.
Еще ярче вспыхнули экраны и сигналы.
На экране, который смотрел внутрь установки, появилось торжествующее лицо пусковика. Пусковик поднял вверх большой палец.
— Есть телепортация! — закричал он.
Техники, ученые и обслуживающий персонал бросились другу другу в объятия. Дело свершилось.
Лисичка помогла Радику, от которого сильно пахло хлороформом, подняться на ноги.
— Это, — сказала она, — песнь торжествующей любви.
Из установки, кутаясь в купальный махровый халат, оставленный теленавтом Прострелом, вышла полная молодая женщина.
— Я так больше не могу, — сказал шеф. — Мне семьдесят лет. У меня слабые нервы. Это не Пирелли.
— Нет, — ответила женщина. — Я не Пирелли. Но Пирелли — настоящий джентльмен. И сотрудники вашего института, Артур Артурович, которые работают у нас на Титане, тоже настоящие джентльмены. Когда они поняли, какова сила моей любви к арфисту Прострелу — это имя вам, к сожалению, ничего не говорит...
— Говорит, — сказал Артур Артурович. — Говорит.
— Говорит, — сказала Лисичка.
— Тем более, — сказала решительно женщина в халате.
— Таисия, здравствуйте, — сказала тогда Лисичка. — Он так к вам стремился, чтобы вы не ушли к Степаняну.
— А вы не знаете случайно его адреса? — спросила Таисия. — Я бы поехала к нему немедленно. Я намерена спросить его, женится он на мне или будет колебаться всю жизнь?
— Его адрес, — сказал Радик, тряся головой, чтобы прогнать следы одурения, — Солнечная система. Титан.
— Когда он туда улетел? — тихо спросила Таисия.
— Одновременно с вами, — сказал Радик. — Вы должны были встретиться на поллути.
Таисия молча повернулась, сделала шаг обратно, к установке, но кто-то из техников мягко остановил ее и сказал:
— Следующий запуск через полгода.
1979 г.
2012-11-23 01:25:51 #
вайна эмир штоли тожы ваидиот в камент? толцой песал-песал а оказалос это не болие чем камент насвалке
2012-11-23 13:59:00 #
ф целях борьбы с пирацтвом и копирабством, а так жэ предохранения от детей от нежылательных ссуицыдоф и парнаграфии, сделойти пажалусто аграничение на свалко. Суть такова: камент длинее трёх тыщ симвалоф пренимать только Почтой Роисси в виде оригинальной рукописи с нотариально зоверенным скриншотом и ботпездью аффтара, с какие-ваши-доказательствами чшто он не хер с горы, а дейвствительно владее техникой гроуленга
2012-11-23 14:12:16 #
ещё можно за каждый ебатьдлинный камент банедь девура
штобе у свалкойузеров была совесть: не хочешь здла девуру - не шли ебатьдлинэй камент, сука!
штобе у свалкойузеров была совесть: не хочешь здла девуру - не шли ебатьдлинэй камент, сука!
[0][1][2][3][4][5][6]